Страшнее всего было просыпаться в воскресенье, вспомнив все произошедшее накануне. Я заглянула в паспорт, но проклятый штамп никуда не делся и адрес тоже не стерся. Амбал предупредил, чтобы я уезжала из квартиры до понедельника, иначе… ну да, выкинут меня, как бездомную кошку. Наглотавшись Алкозельцера, я завела машину и поехала в Саперный выяснять, где я теперь живу.
Дом, в который меня вселили, оказался то ли бывшей общагой, то ли безумной коммуналкой. Трехэтажное здание с наполовину выбитыми окнами, заколоченными фанерой, деревянными рассохшимися лестницами и хлопающими дверями, очень походил на декорации к послевоенным фильмам. То, что у меня в паспорте называлось громким словом «квартира» было коридорной системой на десяток коричневых дверей по обеим сторонам. Стены, покрашенные в гнусно-синий цвет наводили такую тоску, хоть вешайся, где-то рычали водопроводные трубы, воняло туалетом, а из-за полуприкрытых дверей доносилась жуткая какофония звуков, от матерщины до детского плача и бабских воплей на неизвестном языке. В самом конце этого тоннеля я наткнулась на кухню с пятью засаленными газовыми плитами, колченогими столами по стенам и длиннющим рукомойником с четырьмя краниками. Судя по тому, что у каждого краника была только одна ручка, о горячей воде даже и речи не было.
— Ты чего тут ищешь? — воззрилась на меня разбитная деваха в теплых шароварах и байковом халате. Голова у нее была замотана шерстяным платком, а на ногах — обрезанные валенки. — Если кто нужен, то говори, а то выметайся, пока не позвала Леху!
— Комнату свою ищу, — пробормотала я, отодвигаясь от нее подальше. Выхлоп у девахи был качественный…
— Ха, да ты никак в покойницкую приехала! — весело удивилась она, вытаскивая из кармана байкового халата пачку дешевых сигарет. — Будешь? — протянула она мне пачку.
— Почему это «покойницкая»? — оторопела я. — Там что, морг?
— Помирают там потому что жильцы, — деваха выпустила клуб сизого дыма в потолок. — Два месяца назад там Ленька преставился, а за год до него Витек помер. Да, меня Люсей зовут, будем знакомы, — протянула она мне руку.
— Валерия… — пожала я грязноватую лапу с черным маникюром.
— Да чего ты скисла-то? — заржала Люся, — если дерьмо пить не будешь и по помойкам валяться, то все путем будет! Пошли, я тебе комнату твою покажу!
— А она что, открыта?
— Конечно, там замка уже как год нет, — Люся затушила окурок в раковине и щелчком отправила его куда-то в угол кухни. — Леньке запирать нечего было, кроме своих бутылок, а после второго стакана он и скважину бы замочную не нашел. На фига ему тогда замок? А тебе, если надо, Леха вставит новый. Надо?
— Надо, — я попыталась улыбнуться, но действительность не располагала ни к чему подобному. — А когда он сможет вставить?
— Да хоть щас. Леха-а! — на весь коридор заорала Люся. — Сотню хошь?
Из ближайшей двери высунулась небритая рожа в тельняшке.
— Чего орешь?
— Да вот в покойницкую жиличка приехала, а ей замок нужен.
— Тащи замок и полторы сотни, — Леха хлопнул дверью и вышел в коридор, оглядывая меня снизу доверху. — Ты откуда прикатила?
— А, точно, я и не спросила, — Люся повернулась ко мне, заинтересованно разглядывая. — Не из Вологды случайно?
— Нет, — горло свело и я непроизвольно всхлипнула. — Из Питера я.
— Да ну, врешь! — в один голос воскликнули оба. — Пропила, что ли, все или мужик выкинул?
— С квартирой кинули, — объяснять подробности не хотелось, но все равно будут приставать, так уж лучше сразу сказать. — Сегодня вещи надо перевезти.
— Слушай, ты это, если надо перетащить шмотки, то скажи, мы поможем, — почесал грязную шею Леха. — Много у тебя вещей-то?
— Кровать, диван, шкаф, комод, телевизор, комп, вещи, посуда… — стала перечислять я.
— Три пузыря ставь, — скомандовал Леха. — И пятихатку клади на закусь.
— За что…пятихатку?
— Как за что? — удивился он. — А таскать ты сама все будешь, что ли?
К ночи мое переселение в «покойницкую» было закончено. Леха, как главная договаривающаяся сторона, получил с меня четыре бутылки водки и тысячу на закуску, вставил мне новый замок в дверь и даже помог немного расставить привезенную мебель, остальные уползли в кухню праздновать мое новоселье и теперь гомонили там, рассказывая друг другу историю моей комнаты. Люся в неизменном байковом халате сновала между моей комнатой, своей комнатой и кухней, дымя сигаретой, и попутно рассказывая мне то про соседей в квартире, то про себя.
— Тетка Шура, соседка твоя, стерва преизрядная, она здесь почти с шестидесятого года живет. Ты на нее не смотри, она только грозится, а в драку уже не полезет, силы не те. Давеча она на Фатиму поперла, так та ей сразу звезданула поварешкой по лбу, чтоб не приставала. Но ты с Фатимой не братайся, у нее как родственнички понаедут, так житья от них нет никакого, все озабоченные, — поучала Люся. — Они на заработки приезжают, а баб нету, вот и цепляются ко всем почем зря. Если что, ори сразу, наши мужики их не любят, с радостью морды набьют! Тут еще Пашка живет, зэк бывший, этот тоже любит пошариться по чужим вещам да кастрюлям. Хочешь с ним мирно жить, покорми, он в общем-то с понятием мужик, хоть и двадцатник за плечами носит. На кухне будешь готовить?
— Ну да, а где еще?
— Да многие в комнатах готовят, аэрогрили там напокупали, да микроволновки всякие, — фыркнула Люська, полная презрения к подобным наворотам. — Будешь на кухне, дверь закрывай на замок, а от кастрюли не отходи.
— А что будет, соль насыплют?
— Сопрут, если оставишь. Я вот раньше в Казахстане жила, так у нас там порядки совсем другие были — своих трогать нельзя, за воровство били смертным боем и сразу полгорода знало, кто чем свои синяки заслужил. Все нормально было, да потом националисты к власти пришли, русских выгнали отовсюду. Знаешь, как кричали? «Уезжай в своя Россия, ешь свой хлеб!» Уезжать стали, а они даже квартиры продавать не давали, мебель не давали забирать… сволочи такие, на вокзалах стояли, отбирали все, что хотели. Родители мои вещи на себе везли, так и то два чемодана отобрали по пути, приезжаем — а одеть мне нечего, детские вещи все на границе отобрали. Мать в слезы, а отец ее успокаивает, не реви, говорит, главное — живые уехали! Так мы и жили, отец раньше инженером был, а пошел в рабочие на стройке, мать — дояркой в колхоз, а она ведь учительницей была, литературу преподавала. Не взяли ее никуда, потому что из Казахстана приехали…она черноволосая, так ее сразу отовсюду турнули, сколько не ходила. А мне учиться негде было, в деревне, где мы жили, школы не было, меня в интернат отдали, в райцентр. Ох, и дралась я там! — рассмеялась Люся, вспоминая прошлое. — Всем морды била, кто на меня косо смотрел! Потому и характеристику дали такую, что никуда не поступить…помыкалась я после школы в колхозе, пошла в продавщицы. Ларьки тогда плодились, как грибы, вот я и торговала в таком, а хозяином у меня армянин был. Маленький, но домогучий! В общем, не сработались, достал он меня своими приставаниями. Оттуда я в Вологду переметнулась, на фабрику пристроилась. Все хорошо было, пока не закрылась она, пришлось опять уезжать. Вот уж тут осела, на рынке шмотками торгую. Хозяйка их из Турции возит, а я в палатке стою. Пока ничего, жить можно, даже родителям отсылаю деньги, чтоб не померли с голоду. А ты говоришь — с квартирой кинули… Проживем, — хлопнула она меня по спине, — и не такое переживали!
— Переживем, — согласилась я, содрогаясь от услышанного.
Машину пришлось ставить ближе к дороге — около моего дома постоянно били стекла и лазали в салон, даже если на первый взгляд там ничего не было ценного. Вдоль шоссе стояли приличные дома и висели видеокамеры — по крайней мере было больше гарантии, что моя «девятка» останется целой. Дорога на работу удлинилась на целый час даже если я добиралась на машине только до метро «Рыбацкое», а дальше спускалась в подземку. Народу там садилось очень много, но все-таки в вагон можно было забиться с первого раза, а на следующих станциях сделать это было гораздо труднее. Без машины можно было добираться маршруткой или автобусом, но они влипали в пробку на въезде в город, а вечером на них было невозможно сесть. Была еще проблема с магазинами — тащить на себе даже минимум продуктов было чревато превращением оных в тонкий блин, в самом поселке к вечеру не оставалось ничего приличного в магазинах, а в ларьки я не ходила, боясь отравиться. Вечерние ужины сменились чаем с самыми примитивными дополнениями в виде бутербродов или яичницы, но в этой убогой обстановке никакой кусок не лез в горло и я мрачно хлебала простой кипяток, тупо глядя в стену.
