Литмир - Электронная Библиотека

Первая внимательно на меня посмотрела, а потом улыбнулась одной из самый жутких улыбок, что я видел, и сказала: «А сам ты, значит, считаешь себя сильным?». Я пытался найти ответ, но она не дала мне времени, сделала несколько уверенных шагов в мою сторону и начала шипеть, будто вся окончательно превратилась в змею: ее холодные глаза засверкали в свете фонаря, язык будто раздвоился, так быстро она начала говорить. «Я знаю таких, как ты. Слышишь? Знаю, знаю! – Она просто затараторила на нечеловеческой скорости. – Ты хочешь жить, так и живи, сопляк, а другим не мешай делать свой выбор! Ноешь, что подружка не дает? Угадала?».

Я испытал какой-то мистический страх и чуть ли не вжался в стену. Первая усмехнулась, она все сверлила меня своими сумасшедшими глазами, не моргая и не отводя фонарь от моего лица. Этот фонарь трясся у нее в руке, стрелял во все стороны светом, и я знал, что от этого розовый слон сейчас радостно пляшет на стене за моей спиной, злорадный сукин сын. «Мир не крутится вокруг твоих потребностей и вокруг твоего члена! Твои проблемки с проблемами других и рядом не стоят, понял? Не лезь со своей подростковой чушью к тем, у кого уже ничего нет и терять нечего. Если кто-то действительно хочет умереть, то он умирает, и никак его не спасти, если он принял решение! А ты?.. Знаю я таких, как ты. Ты никогда не решишься покончить с жизнью. У тебя кишка для этого тонка, понял?!» Она вдруг застыла, все так же не моргая, с фонарем наперевес напротив меня, как будто ждала моего ответа. Я промямлил: «Понял».

И тут Первая как по волшебству опять изменилась в лице, оно у нее приняло привычное мертвое и вместе с тем ласковое выражение. Мне показалось даже, что она мне по-дружески подмигнула: «Ну вот и хорошо. Извини, что не могу выполнить твою просьбу, мне правда очень жаль. На ночь, я так понимаю, послушать других ты не останешься?». Я покачал головой.

Долбанутая тетка. Дрожь берет, как о ней вспоминаю. Но она была права, от этого все становится еще ужасней.

23.

Предчувствие чего-то страшного преследовало меня всю дорогу обратно в Алисину квартиру, и я хотел добраться побыстрее. Я почти бежал по этим бесконечным одинаковым улицам, засыпанным осенними листьями, как будто их каждое утро поставляли в город на грузовиках. Когда внутри погано, когда кажется, что даже собственные мысли какие-то чужие, противно становится от того, что вокруг продолжается жизнь. Все было зря: моя ложь, мои поездки туда-сюда. Во всех этих жалких попытках не было никакого смысла – с каждой секундой я терял Алису. Только теперь я это понял: нужно было просто остаться с ней, быть с ней рядом, как я сам этого хотел. Моя жизнь рассыпалась под моими насквозь промокшими ногами в убитых кедах, на душе скреблись кошки – с таким настроением я возвращался поздним вечером в квартиру с голыми стенами. Мне, уставшему и потерянному, было отвратительно смотреть на шатающихся повсюду подбухнувших веселых и живых людей. Я задержался всего на минуту, чтобы стрельнуть сигарету на остановке и одной затяжкой сжег ее до фильтра. Эта минута, если бы я тогда не потратил ее так глупо, изменило бы это что-нибудь? Мне страшно думать о таком.

Я выкурил сигарету, а когда поднялся на этаж, то понял, что Алисы нет. Потом я потратил еще одну минуту, цену которой не знал, чтобы на всякий случай проверить ванную комнату, в которой не было воды, и кухню, на которой мы никогда ничего не готовили. Разумеется, все было без толку – Алисы не было нигде, она ушла. Квартира была пуста, а на полу, заваленном пустыми ампулами и залитом нашей с Алисой кровью, лежала записка. В этот момент, когда увидел этот клочок бумаги, я точно помню, что уже знал, что там написано. Я поднял листок и, прочитав его, будто постарел на целую жизнь.

Алиса не стала заряжать плеер у консьержки. Алиса знала, что ампул у нас не было, что я ей соврал. Алиса попрощалась со мной в лифте, подождала, пока я уйду, а потом – пошла на плотину. Алиса писала, что будет ждать меня там до 23:00 нашего последнего субботнего вечера, нашей последней ночи откровений, чтобы мы вместе, как я ей обещал, взявшись за руки, спрыгнули вниз и разбились о бетонные утесы. Чтобы быть счастливыми теперь и навсегда. А если бы я не пришел на плотину, то она оставила бы меня в покое и покончила бы со всем сама. Вот что писала Алиса.

Я посмотрел на часы – было без двух минут одиннадцать. Я знал, что никак не успею добежать до реки, но все равно побежал. Я не закрыл квартиру, я проклинал лифт за те пять или шесть секунд, которые мне пришлось его ждать, я не помахал консьержке, ногой выбил дверь прямо у нее на глазах и вырвался наружу. Я побежал так быстро, как никогда в жизни еще не бежал. Мир вокруг стал распадаться на части, как будто я был под «special k»: все казалось нереальным, мои глаза отказывались верить в окружающую действительность, смешавшуюся в одну кучу из звуков и цветов. Ноги увязали в каше из осенних листьев и грязи; вокруг бродили пьяные компании; меня чуть не сбила машина на перекрестке; шумели провода; на голову давил черный беззвездный купол; фонари, горевшие через один, превратились в китайские фонарики; из каждого двора за мной тянулся розовый хобот; шум реки за лесом превратился в змеиное шипение Первой.

В каком-то полубреду я добежал до плотины, хрипло кричал, звал Алису, но никто мне не ответил. Тогда в кромешной темноте я поднялся по скользким бетонным плитам наверх, и дошел до того места, где совсем недавно мы с ней стояли, прислонившись к ржавому ограждению, и посмотрел вниз – в черную пучину, в которой ничего не было видно. Было уже семь минут двенадцатого. Я опоздал, но никак не мог поверить, что все было кончено. Я все еще надеялся, что это все мне просто снится, что скоро я проснусь в залитой солнечной лучами комнате, и Алиса опять будет сидеть ко мне спиной в углу и что-то рисовать… Эта глупая надежда стала моим обезболивающим. Только поэтому я, кажется, и не заплакал.

Я простоял там, на плотине, в полном одиночестве еще несколько минут, пока волны бились о бетон под моими ногами. В тот момент я хотел прыгнуть, действительно хотел. Я уже расставил руки, закрыл глаза, сделал последний вздох – я сделал все, кроме самого последнего шага. Как всегда. Я просто не смог.

24.

После этого я прожил в Алисиной квартире еще около недели. Надежда так глубоко впиталась в мою кровь, что мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что Алисы действительно больше нет на этом свете.

Наступил ноябрь, и я вернулся к тетке, вернее, вернулось то немногое, что от меня осталось. Думаю, что выглядел я ужасно, потому что тетка даже не стала ругаться или спрашивать меня о том, где я пропадал, а просто позвонила родителям. Отец забрал меня вместе с гитарой, с которой я приезжал. Я собрался для очередного переезда, будто ничего не изменилось. Помню, мы ехали в машине, матери с нами не было, и я злобно сказал отцу с заднего сиденья: «Ну что, я попытался начать жизнь с чистого лица, как вы и хотели. Доволен?» Отец резко затормозил и хорошенько мне врезал. Не могу сказать, что это помогло, мне было совершенно насрать на себя самого и на всех вокруг.

Позже я понял причину родительского беспокойства: тетка заметила небольшой синяк от иглы, совсем крохотный такой синяк, у меня на руке. Из-за всего этого отец вел со мной серьезные беседы, а мать стала относиться как к больному, то и дело плакала – при мне она старалась это скрывать и улыбаться, но я все видел по ее опухшим красным глазам.

Потом меня отправили на лечение в какую-то клинику, недешевую, как я думаю. Разумеется, никто не поверил мне, когда я сказал, что никакой химической зависимости у меня нет и никогда не было. В общем, я и сам был не особо настроен бороться за справедливость – мне было совершенно по херу, куда ехать, лишь бы подальше от своих мыслей. В той клинике я провел семь недель, где меня, «молодого парня, у которого вся жизнь впереди», пытались привести в порядок. Выглядел я и правда болезненно, отказывался от еды, ни с кем особо не разговаривал. Но никто, конечно, не понял причины моего депрессивного поведения, все просто решили, что оно было связано с ломкой.

22
{"b":"247314","o":1}