Мы дошли до поворота. Дорога резко поворачивала налево, а впереди была стена густого подмосковного леса. Вокруг тишина – никого кроме нас на километр – и в этой тишине я вдруг отчетливо услышал, как где-то вдали, за деревьями, волны бьются о бетон. «Покажешь мне плотину?» – вдруг спросил я и даже сам удивился, что спросил это вслух. Мы остановились, и Алиса подняла на меня глаза, в которых невозможно было что-то прочитать. «Ты правда этого хочешь?» – шепнула она. Я помолчал, думая, как лучше ответить. «Наверно, хочу», – шепнул я в ответ после паузы. Мне казалось, что если я не увижу, как волны бьются о тот бетон за лесом, то никогда уже не смогу разгадать Алису. «Ладно, – сказала она теперь уже совсем тихо, что я едва услышал ее голос, – если хочешь, я покажу тебе эту чертову плотину».
15.
Алиса провела меня по тропе, заваленной листьями, через лес, и вскоре мы вышли к реке. Тогда я и увидел ее, эту чертову, как выразилась Алиса, плотину. Над ней светило яркое солнце, но она все равно произвела на меня впечатление какой-то необъяснимой тоски и одиночества. Мы забрались прямо по скошенным плитам наверх и облокотились на ржавое заграждение. Я опустил голову и посмотрел туда, где в нескольких метрах под нами была похоронена Алисина страшная тайна, где волны, казалось, такой маленькой и слабой реки так неистово разбивались о бетон снова и снова, бесконечно и бессмысленно. Взвыл холодный ветер, и я даже не мог поднять голову, чтобы не заслезились глаза. Я смотрел прямо вниз, в пену волн под ногами. И чем больше я смотрел в эту пену, тем больше мне казалось, что в ней будто проявлялся силуэт слона. Увидев этого слона однажды, я уже никак не мог от него отделаться. Он стал для меня каким-то символом всего самого печального и безысходного, он стал моим личным сортом меланхолии. Слон на стене клуба самоубийц, слон в облаках, слон из пены волн. Он не преследовал меня, я просто видел его, когда меня охватывала необъяснимая, внезапно возникающая тоска. Вкус ее оставался прежним, менялись только декорации со слоном.
Мы стояли на этой плотине несколько вечностей, солнце закатилось за облака, а ветер взвыл еще больше. И вдруг Алиса заговорила, выбив меня из транса неприятных мыслей.
– А здесь, – сказала она и ткнула пальцем вниз, как будто показывала мне очередное памятное место, – здесь я убила свою любимую младшую сестренку.
Это была очередная горькая Алисина шутка. Она посмотрела на меня, но я даже не улыбнулся. Тогда Алиса задумалась и вдруг медленно проговорила:
– Знаешь, в то время у меня были длинные волосы. А после того, как я вернулась с плотины домой вся мокрая и грязная, то заперлась в комнате и остригла их. Моя мать так ни разу и не спросила, что с ним стало, с моими прекрасными длинными волосами. Она переживала только из-за чудовища. «Что же ты наделала, что ты наделала?» – только это все время и твердила, плакала и повторяла одно и то же. Ее прямо заело, как пластинку.
Я покачал головой и промолчал. Когда Алиса говорила о своей семье, ее переполняла такая ненависть. От этого меня всегда передергивало, я все никак не мог поверить, что когда-то она, тринадцатилетняя девочка, стояла на этом самом месте, а потом решилась столкнуть человека вниз. Я вспомнил тринадцатилетнего себя: как ругался с родителями, а потом в тайне желал им смерти. Что если бы в моей семье тоже родился неполноценный монстр, забирающий себе всю любовь и внимание, если бы отец тоже ушел из семьи, не выдержав пытки, если бы моя жизнь тоже рухнула из-за одного существа? Может быть, я бы тоже отвел его на плотину? Мне не хотелось даже думать о таком.
– Ну почему же у нас все так неправильно? – спросил я. – Ну почему мы не можем жить, как живут все?
– Потому что мы уроды, – ответила Алиса быстро и очень серьезно. А потом, сказав это, она замолкла, и очередная волна собралась с силами, чтобы разбиться о непреодолимую преграду в глупой надежде попасть на другую сторону.
– Мы вымирающий вид, – продолжила Алиса спустя несколько секунд, дав время волне разбиться, – мы последнее поколение бетона, мы дети ржавых изгородей, битых стекол, глухих дворов и изрисованных гаражей. Мы росли, пока все вокруг нас рушилось, летело к чертям и гнило на пустырях. Как же мы можем подстроиться под этот черный мир и не вырасти уродами?
Она замолчала. Я знал, что в Алисе говорит ее вечно переменчивое, как московская погода, настроение. А еще, наверно, в ней говорили этот истеричный ветер, эти волны и это лживое, скрывшееся солнце. И все же мне было больно слышать это от девятнадцатилетней девушки.
– Алиса, я знаю, почему ты хочешь умереть, – тихо сказал я. – Ты хочешь умереть не из-за того, что сделала, а потому что боишься остаться одна, верно?
Алиса молчала, а я продолжал:
– Ты боишься одиночества, но его ведь боятся все. Я вот дико его боюсь. От этого страха мне иногда становится физически больно. Но ведь теперь мы не одни, правда? Теперь у меня есть ты, а у тебя есть я... А еще у нас обоих есть немного «special k»!
Я сказал это и сам понял, что шутка вышла неуместная и тупая. Поспешил исправиться:
– Я просто хочу сказать, что сейчас, в эту вот саму минуту… мы же не одиноки, правда?
– Правда. – Алиса кивнула. – Но счастливы ли мы от того, что сейчас не одиноки?
Я не знал, что на это ответить. Мы снова уставились на бетонные утесы под нашими ногами. Из-за облака выкатилось солнце, но уже не могло поднять нам настроение. Все было упущено.
– Надо раздобыть капельницу, – прошептала Алиса, и эти ее негромкие слова тут же сгорели на ветру.
От нахлынувшей печали внутри у меня что-то глухо упало, а из бледной пены, от которой я до сих пор не мог оторвать взгляд, вдруг начал подниматься огромный розовый слон. Сначала я подумал, что это просто камень, но он продолжал всплывать, становясь все больше и больше, а когда в волнах показался хобот и безразличные черные глаза, сомнений уже быть не могло. Сначала слон стал объемным, как будто его надул кто-то из-под воды, а потом вдруг и вовсе ожил, поднялся на ноги и громко протрубил, от чего вся плотина затряслась. Одной рукой я вцепился в ржавое ненадежное ограждение, а другой – крепко схватил Алисину ладонь: мне показалось, что все могло вот-вот рассыпаться в мелкую бетонную крошку, и мы с ней упали бы вниз. Алиса посмотрела на меня очень странно, но сопротивляться не стала. Большой розовый слон вдруг замолчал, опустил хобот, бросил на меня прощальный безразличный взгляд и, медленно повернувшись ко мне задом, побрел против течения прямо по руслу, как будто преследовал золотую рыбку. Несколько минут я смотрел ему вслед, до тех пор, пока он не скрылся за дальними деревьями у изгиба реки. Все это время мы стояли с Алисой, взявшись за руки, и не сказали друг ругу ни слова.
16.
Тем же вечером мы впервые разделили на двоих кетаминовую меланхолию. До этого я ничего не употреблял, если не считать баловство плюшками, от которых, если честно, я не получал особого удовольствия. Помню, как-то сидел с друзьями: мы вдыхали едкий густой дум из пластмассовой бутылки. Все вокруг меня ржали, не могли даже говорить, так их пробрало, а я просто тупо пялился в стену. Вот и весь мой опыт употребления веществ. И все же в том, что я впервые ввел в себя кетамин – кет, «special k» или «настю», как его еще почему-то называют, – не было Алисиной вины. Конечно, тогда-то я думал, что спасаю ее от передоза единственным доступным способом – разделяю с ней иглу. На самом же деле, теперь я это понимаю, мне просто было любопытно. Я решил, что мне уже нечего терять, я просто хотел почувствовать то же, что чувствовала девушка, в которую я был влюблен. Время пришло, когда после плотины у меня и у Алисы настроение было такое, будто нас растоптал огромный розовый слон, и нам ничего не хотелось, разве что упасть куда-нибудь и сдохнуть. Я тогда подумал, если Алиса говорила правду, если существовало хоть какое-то лекарство, способное вытащить нас из наших тел пусть ненадолго, то я готов был его попробовать. В конце концов, ничто не держало меня в этой реальности, кроме Алисы. А если она готова была покинуть этот мир вместе со мной, то мне этого было достаточно.
