— Вы видели, что творится? — обратился к нему Камен.

— А что такое?

— Кто-то сбросил на спортплощадку целую груду кирпича.

У Константинова вытянулось лицо. Это еще что такое?

— Сейчас разберемся, — сказал он. — Никаких кирпичей! Сколько боролись за ваш баскетбол, а тут какие-то кирпичи! — Выглянув в окно и увидев самосвал, Константинов крикнул, обращаясь к шоферу: — Кому это ты привез кирпичи?

— Товарищу Ташеву, — отозвался шофер.

— А зачем?

— Для гаража.

— Какого гаража? Тут не место для гаража. А где детям играть?

— У киоска «Спортлото», — снова сострил шофер.

И опять острота его не была оценена по достоинству, потому что Константинов тоже возмутился происходящим.

— Я поговорю с Ташевым, — пообещал он мальчикам. — Уберет кирпичи как миленький… — Взглянув на голову Камена, Константинов оторопел: — Где это тебя так?

Камен растерянно дотронулся до волос, посмотрел на часы и вдруг сорвался с места.

В негодовании Маляка схватил Тончо за ухо.

— Да, отец, — заморгал Тончо. — Я ему сказал, а он… ведь машина…

— Мало нам было твоей бабушки, а теперь еще и отец!

— Бабушка — мамина мама, — оправдывался Тончо.

Маляка схватил малыша за руку и потащил вниз, в подвал. Прижал к стенке возле двери и растерялся — ну что тут можно сделать?!

— Меня опять похитили? — обрадовался Тончо, ему понравилось быть похищенным.

— Как влеплю тебе! — пригрозил Маляка.

А Тончо был все так же невозмутим.

— Скажи своему отцу — пусть убирает кирпичи, понял?

Тончо знал, что это ему не по силам, отец только разозлится, и все.

— Пусть убирает эти поганые кирпичи с площадки, слышишь? — зло повторил Маляка.

— Папа не…

— А вот уберет! — прервал его Маляка, которого осенила новая идея. — Знаешь, что такое голодовка?

— Нет, — признался Тончо.

— Я тебе объясню. Это забастовка в знак протеста. Никто из родителей не может выдержать голодовки собственного ребенка!

В тот же день Тончо начал голодовку, только поначалу это осталось незамеченным. Всей семьей сели обедать. Когда Тончо налили борща, он гордо взглянул на родителей и отодвинул тарелку, но они спокойно принялись за еду и не обратили на демонстрацию сына никакого внимания. «Ничего, — подумал Тончо, — подожду».

Бабушка Гинка налила себе борща последней. Она была молчалива, и это означало, что бабушка сердится и лишь ждет повода высказать свое неудовольствие. Повод не замедлил появиться.

— У нас что, нет черного перца? — спросил Ташев.

— Нет черного перца! — раздраженно повторила бабушка Гинка. — Хорошо, хоть догадались спросить, что в доме есть, а чего нет. Никто из вас по дому и пальцем не пошевелит. Я готовлю, а из чего готовлю, вам нет дела. А мне не тридцать лет. Да и давление у меня… Пока вас не было, было куда лучше…

— Мама, ты знаешь… — Ташева попыталась успокоить бабушку Гинку, но та уже не могла остановиться.

— А раньше? Когда вы были малышами… Я одна, помочь некому, из сил выбивалась и все-таки находила время ткать гобелены. Для «Тайной вечери» четыре раза ходила в Картинную галерею за советом. Кто ее рисовал — не знаю, но волосы Иуды одного цвета были — совершенно черные. А я добавила несколько белых волосков — считала, что они должны у него появиться из-за угрызений совести, после предательства. Три оттенка черным волосам придала. А сейчас времени не остается чулки заштопать.

— Что такое оттенок? — спросил Тончо; только он один и слушал бабушку.

— А ты почему не ешь? — рассердился отец.

— Я объявил забастовку, — заерзал на стуле Тончо, довольный, что наконец-то обратили и на него внимание.

— Какую забастовку?

— Голодную.

— Кто тебя этому научил?

— Маляка, — чистосердечно признался Тончо и придвинул к себе тарелку, решив, что теперь забастовка кончилась.

— Зачем понадобилась эта забастовка?

— Надо заставить тебя убрать кирпичи.

— Кирпичи? Какие кирпичи?

— Для гаража. — Тончо отвечал коротко, потому что с жадностью ел. Во время забастовки запах борща показался ему особенно аппетитным.

— С какой это стати я буду их убирать?

— Чтобы ты не строил гараж.

— Как это?

— Так, мешаешь нам играть на площадке.

— А мне ваша площадка не мешает?

Тончо перестал есть. Никто из родителей не может выдержать голодовки собственного ребенка, а его отец выдержал. Мама по-прежнему молчала, а бабушка Гинка все твердила, что сейчас и пригодных для гобеленов ниток не найдешь, но это не утешало Тончо: Маляка его обманул или он что-то не так сделал.

— Ребята сказали, если ты не уберешь кирпичи, не будут со мной играть. Убери, слышишь, или я не буду есть всю жизнь.

— Не будешь есть? — повысил голос Ташев и, дав сыну подзатыльник, отодвинул его тарелку. — Ну и не будешь, в наказание. И вечером, и завтра утром.

Тончо заревел, вскочил с места и бросился к бабушке:

— Скажи ему, что я есть хочу, б-а-а!

Пока Тончо бастовал, Панта подстригал Камена отцовской машинкой. Камен решился рискнуть — у него не оставалось другого выхода, ведь после обеда парикмахерская не работала.

Машинка Панты оказалась старой, она так драла волосы, что у Камена искры из глаз сыпались. Тогда Маляка предложил смазать машинку маслом, но, смазанная, она по-прежнему рвала волосы, да еще и пачкала их. Камен сидел, стиснув зубы, а Панта, высунув язык, старался изо всех сил. Очень скоро стало ясно, что парикмахер он никудышный.

— Жаль, машинка не электрическая, — виновато проговорил Панта, — наверняка было бы лучше, но…

Тон его насторожил Камена.

— Маляка, посмотри, как я выгляжу.

Маляка покрутился возле Камена — стул стоял у окна, поближе к свету — и озадаченно взглянул на Панту, у которого был совсем несчастный вид.

— Ну что? — Тревога Камена все возрастала.

— Хорошо, — нерешительно промямлил Маляка. — Волосы отрастут, и все исправится, а пока походишь в шапке.

Камен вскочил со стула и, схватив зеркало, начал вертеться перед окном, но разглядеть толком ничего не мог, поскольку больше всего от неумелой стрижки пострадал затылок. Волосы были то сострижены до корней, то торчали космами.

— Не очень безобразно? — беспокоился Камен.

— Как сказать… — пробормотал Маляка.

— Не очень, — протянул Панта. — Да…

Дома Стефчо и Тончо, увидев прическу старшего брата, смеялись до упаду. И дедушка смеялся, приговаривая, как хорошо, что у него теперь нет катаракты — на такое диво надо глядеть в оба глаза. Дедушка подравнял стрижку ножницами сколько мог, а время пролетело, и Камен опоздал в школу.

Первым уроком была математика. Отмечая отсутствующих, Добрева спросила про Камена. Панта решил — надо что-то придумать, и, поднявшись с места, начал говорить о тяжелом положении у Камена дома — дедушку оперировали, двое близнецов… Пробормотал еще что-то невнятное, учительница разрешила ему сесть.

В этот-то момент дверь открылась, и вошел Камен, на голове его красовался берет, натянутый по самые уши.

— Извините, я…

— Знаю, — кивнула Добрева. — Садись. И сними берет.

Когда Камен обнажил голову, раздался смех. Панта почувствовал себя виноватым и толкнул ребят, сидевших рядом, чтобы те перестали хохотать.

Добрева постучала по кафедре и положила руку на тетради с контрольными работами.

— Вашими работами я довольна, — сказала она, как только в классе установилась тишина. — Всего одна двойка.

Ученики обрадовались, и только Пантев, которым овладели дурные предчувствия, понурился.

— Пантев, к доске!

Панта поплелся между рядами, встал у доски, взял мел.

— Давай посмотрим, так ли трудна контрольная? — И Добрева стала читать условие задачи.

Пока Панта страдал у доски, один мальчик нарисовал на листочке Камена, у которого вместо головы красовалась фара. Карикатуру передавали из рук в руки и приглушенно хихикали. Кто-то пририсовал рядом с фарой купол церкви с крестом наверху, который также должен был обозначать голову Камена. Камен потянулся за карикатурой и тут услышал голос учительницы: