Он ждал неизбежных расспросов. Но вместо этого они вдруг заговорили о Стентоне, принялись делиться общими воспоминаниями, и Питер уже смеялся, посадив Кэтрин себе на колени. Она опиралась худыми плечами на его согнутую в локте руку, глаза ее смотрели нежно и удовлетворенно. Он говорил об их старых купальных костюмах, о спущенных петлях на ее чулках, о любимом кафе-мороженом в Стентоне, где они вместе провели так много летних вечеров. При этом он как-то неотчетливо думал, что так не годится, что ему надо сказать ей куда более важные вещи, задать ей более важные вопросы. Ведь никто не беседует о пустяках после многомесячной разлуки. Но ей такая беседа казалась совершенно естественной. Казалось, она вообще не сознает, что они давно не виделись.

Наконец он первым спросил:

– Ты получила мою телеграмму?

– Да. Спасибо.

– Разве тебе не интересно знать, как у меня идут дела здесь, в Нью-Йорке?

– Очень интересно. Как у тебя идут дела здесь, в Нью-Йорке?

– Слушай, да тебе совсем неинтересно!

– Интересно! Я хочу знать о тебе все.

– Тогда почему не спрашиваешь?

– Ты сам расскажешь, когда захочешь.

– А тебе все равно, не так ли?

– Что все равно?

– Чем я занимаюсь.

– А… Нет, совсем не все равно. Хотя да, все равно.

– Очень мило с твоей стороны!

– Понимаешь, мне не важно, что ты делаешь. Важен только ты сам.

– Как это – я сам?

– Ну, какой ты сейчас. Или какой в городе. Или еще где-нибудь. Я не знаю. Вот так.

– А знаешь, Кэти, ты такая дурочка. Твой метод никуда не годится.

– Мое что?

– Твой метод. Нельзя же так прямо, не стесняясь, показывать мужчине, что ты от него практически без ума.

– А если так и есть?

– Да, но об этом нельзя говорить. Тогда ты не будешь нравиться мужчинам.

– Но я не хочу нравиться мужчинам.

– Но ты ведь хочешь нравиться мне, да?

– Но я тебе и так нравлюсь – или нет?

– Нравишься, – сказал он, покрепче обнимая ее. – Чертовски нравишься. Я еще больший идиот, чем ты.

– Ну тогда все в полном порядке, – сказала она, запустив пальцы в его шевелюру. – Или нет?

– Странно, что у нас все всегда в полном порядке… Кстати, я хочу рассказать тебе о своих делах, потому что это важно.

– Честное слово, Питер, мне очень интересно.

– Словом, ты знаешь, что я работаю у Франкона и Хейера и… А, черт, ты даже не понимаешь, что это значит!

– Понимаю. Я посмотрела в справочнике «Кто есть кто в архитектуре». Там о них пишут очень приятные вещи. И еще я спрашивала у дяди. Он сказал, что они в архитектурном деле стоят выше всех.

– Еще бы. Франкон… он величайший архитектор в Нью-Йорке, во всей стране, возможно, и в мире. Он спроектировал семнадцать небоскребов, восемь соборов, шесть вокзалов и еще бог знает что… При этом, разумеется, он старый надутый осел и мошенник, который проложил себе дорогу лестью и взятками… – Он резко замолчал, открыв рот и вытаращив глаза. Он совсем не хотел такое сказать, никогда не позволял себе даже думать так.

Кэтрин спокойно смотрела на него.

– Да? – спросила она. – И что?..

– В общем… э-э-э… – Он запнулся, поняв, что по-другому говорить не может. А если может, то только не с ней. – В общем, так я его воспринимаю. И ни капельки его не уважаю. И счастлив работать у него. Понимаешь?

– Конечно, – тихо ответила она. – Ты честолюбив, Питер.

– Ты не презираешь меня за это?

– Нет. Ты же сам этого хотел.

– Вот именно, сам этого хотел. На самом деле все вовсе не так плохо. Это мощная фирма, лучшая во всем городе. Я действительно работаю неплохо, и Франкон мною очень доволен. Я хорошо продвигаюсь. Думаю, что в конце концов смогу занять у них любой пост, какой только пожелаю… Да, как раз сегодня я сделал работу за другого, который даже не понимает, что скоро окажется никому не нужным, и тогда… Кэти! Что это я такое плету?

– Все нормально, милый. Я все понимаю.

– Если бы понимала, то назвала бы меня тем словом, которого я заслуживаю, и велела мне заткнуться.

– Нет, Питер, я не хочу, чтобы ты изменился. Я же люблю тебя.

– Боже тебя сохрани!

– Я знаю.

– И ты это знаешь и так говоришь? Таким тоном, каким обычно говорят: «Привет, славный нынче вечерок»?

– А почему нельзя? Что тебе не нравится? Ведь я люблю тебя.

– Нет, нравится! Мне нравится!.. Кэти… я никогда не смогу полюбить кого-то, кроме тебя…

– И это я знаю.

Он обнял ее, бережно, словно опасаясь, что ее хрупкое тело вот-вот растает. Он не понимал, почему в ее присутствии признается в том, в чем не может признаться и самому себе. Он не понимал, почему торжество, которым он пришел поделиться, вдруг потускнело. Но все это не имело никакого значения. Его охватило странное чувство свободы – рядом с Кэтрин он всегда освобождался от какой-то тяжести, определить которую точнее не мог. Он становился самим собой. Теперь для него имело значение лишь одно – ощущать рукой грубую ткань ее блузки.

Потом он спросил, как она живет в Нью-Йорке, и она принялась оживленно рассказывать о дяде.

– Он такой замечательный, Питер. Ну совершенно замечательный! Бедный совсем и все же принял меня в свой дом. Даже освободил свой кабинет, чтобы мне было где устроиться, и теперь ему приходится работать здесь, в гостиной. Тебе непременно надо с ним познакомиться, Питер. Сейчас он в отъезде, выступает с лекциями, но тебе надо с ним познакомиться, когда он приедет.

– Да, мне бы очень хотелось.

– Знаешь, я думала устроиться на работу и зарабатывать себе на жизнь, но он мне не позволил. «Деточка моя, – сказал он, – только не в семнадцать лет. Не хочешь же ты, чтобы мне было стыдно перед самим собой? Я не сторонник детского труда». Занятная мысль, правда? У него масса занятных мыслей, я не все понимаю, но говорят, что он человек выдающегося ума. И он все так представил, будто я делаю ему одолжение, позволив содержать меня, и, по-моему, он очень славно поступил.

– Чем же ты занимаешься целыми днями?

– Пока особенно ничем. Книги читаю. По архитектуре. У дяди тонны книг по архитектуре. Но когда он здесь, я печатаю ему лекции. Мне кажется, ему не очень нравится, что я это делаю, у него есть настоящая машинистка, но мне это очень нравится, и он мне разрешает. И даже платит мне жалованье. Я не хотела брать, но он настоял.

– Чем же он зарабатывает на жизнь?

– Ой, многим, я даже не знаю, за всем не уследишь. Например, преподает историю искусств. Он что-то вроде профессора.

– Кстати, ты-то когда собираешься в колледж?

– А… Ну… в общем, понимаешь, мне кажется, дядя эту мысль не одобряет. Я ему сказала, что давно уже собиралась продолжить учебу и готова работать и учиться одновременно, но он, похоже, считает, что это не для меня. Он, правда, много на этот счет не говорит, сказал только: «Бог создал слона для тяжкого труда, а комара – чтобы жужжал, а с законами природы экспериментировать, как правило, не рекомендуется. Однако, дитя мое, если тебе так хочется…» Он на самом деле не возражает, я все решаю сама, но только…

– Не позволяй ему мешать тебе.

– Пойми, он и не хочет мешать мне. Только, понимаешь, я и в школе была не бог весть что. И еще, любимый мой, с математикой у меня вообще не ладилось, и поэтому не знаю… Но с другой стороны, спешить мне некуда. У меня есть время подумать.

– Слушай, Кэти, мне это совсем не нравится. Ты же всегда мечтала поступить в колледж. И если этот твой дядя…

– Не говори о нем так. Ты же его совсем не знаешь. Это совершенно поразительный человек. Он такой добрый, все понимает. И очень интересный, веселый, всегда шутит, да так умело – все, что казалось очень серьезным, в его присутствии оказывается совсем не таким. И при этом он чрезвычайно серьезный человек. Знаешь, он целыми часами говорит со мной, и ему не надоедает, его не раздражает моя глупость. Он мне все рассказывает о забастовках, о жутких условиях жизни в трущобах, о бедняках, которых заставляют трудиться из последних сил, – только о других, и никогда о себе. Один его друг сказал мне, что дядя мог бы стать очень богатым, если бы только захотел, он ведь такой умный. Только он не хочет, деньги его совсем не интересуют.