Деревенские бабушки, отчаявшиеся вдовицы, жены, забитые своими мужьями-пропойцами и романтичные девушки, озаренные светом христианской добродетели, повиновались матушке Нине беспрекословно, были услужливы, почтительны, в просьбах не отказывали и советы попадьи выполняли неукоснительно, потому как находили особую радость в подчинении. Безропотно положить свою свободу к ногам того, кто знает единственный путь спасения – что может быть сладостнее? Да и как же иначе? Матушка Нина – женщина бойкая, иной раз и благословит сама, и молитву нужную подскажет. «Если бы нашей попадье да попова борода – давно бы благочинным была», – поговаривали за ее спиной старушки-прихожанки.

Матушка быстро привыкла к такому порядку вещей, она точно знала, что кому нужно, и любое непослушание воспринимала не просто как личное оскорбление, а как святотатство.

– Ты почему на исповедь к нашему батюшке не ходишь? – невестку свою матушка пытается исправить давно, да, видно, напрасно. Та все больше отмалчивается, а дело свое делает. Ни тебе почтения, ни послушания. Свалилась на ее голову родственница... Смущение от нее одно, да соблазн людям верующим.

– Других священников привечаешь? Намедни видели тебя в городском соборе. Не дело это, по чужим храмам шастать, когда свой под боком. Чужие батюшки хитры, ох, хитры, горазды переманивать наших прихожан. Особенно этот, чернявый, что в соборе служит. Каверзный! И нечего ухмыляться, многого ты еще не знаешь! Ох, многого… Такие интриги вокруг плетут, страсть, – матушка качает головой, какое-то время скорбно молчит, а затем, глубоко вздохнув, продолжает:

– Всех переманят, и что делать будем? С голоду помирать? Прихожане наши верными должны быть, а не бегать сверкая пятками по чужим общинам, – отчетливо, по слогам произносит она.

– А что, в ином храме и Бог иной? – удивляется Маша. – Мысли бывают разные, к чему такое душевное обнажение перед своими? Ведь все остается в доме, в семье. Мне неловко, да и не зачем это.

– Значит, есть что скрывать? Чистые души греха не имеют… Утаиваешь, ты, деточка, от нас с батюшкой что-то, а зря. Мы же не чужие тебе, поможем, если что, посоветуем… Иной батюшка отмахнется, а наш выслушает, поймет и простит, если что… Какие секреты между своими?

Попадья глубоко вздыхает: непонятливость невестки ее изумляет. Без толку все. И разговоры эти ни к чему. Послал же Бог родственницу! За все годы, а уж знают друг друга, поди, лет двадцать, та ни разу не открылась, ни разу не доверилась. Все в себе держит, все скрытничает, таится. Уж столько сил матушка потратила, чтобы выскрести сор из мутной Машиной души! Да и как выметать-то, когда там темень одна? А спросишь чего, посоветуешь, взъерошится и смотрит волком. Вот и сейчас молчит, но взгляд колючий, недоверчивый. Замуровалась в коконе своем непроницаемом, не доскребешься до нутра. Но ничего, с Божьей помощью да с молитвой, глядишь, и обратиться дикарка, присмиреет да утихнет.

– Кто доброго человека не слушает, тот Богу спорник, – сложив губы мягкой гузкой, наставительно произносит попадья. – А кто милость дающего отвергает, тому гореть в адском огне до скончания века! Вчера принесла я вам с Игорьком пакетик с едой. От всей души. Дай, думаю, детки полакомятся. И гречка там, и перловка, и вареньице, и батончик почти свежий – спасибо добрым людям за помощь. А утром вижу, батон-то в ведре! Целиком! Хлеб господний в ведро! Да где это видано! Что, у чужого стола и еда не мила?

– Матушка, он плесневелый весь был, мохнатый и зеленый. Игорек хотел птицам скормить, я запретила. Еще и живность травить, сдохнет ведь.

Попадья морщится, грубость Машиного языка коробит возвышенную душу матушки. Простовата невестка, что с нее взять.

– Я видела, видела, – скорбно говорит попадья, – чуть горбушка озеленела, и что с того? Ты бы соскребла чуток, не барыня, ковыряться в еде. Я сама всегда так делаю. Корочку счищу и ем. Не до жиру, с нашими-то доходами.

Маша вздыхает и пристально смотрит на матушку. Прав Игорек: Баба-Яга да и только, и плесень ее не берет и гниль ее радует.

– Нам хлеб для подержания нашего существования дан, – продолжает свекровь, – непозволительно, голубушка моя, разбрасываться тем, что самим Господом даровано. Я вот всегда хлебушек доедаю, крошки со стола соберу и – в рот! В молитве-то как: «Хлеб наш насущный», или не помнишь божественную заповедь? Теперь, может быть, ты меня слушаешь, сердишься и думаешь, что матушка неправа. А я ведь права, права, худого тебе не посоветую, в молитве и служении Господу мы с батюшкой многое прозреваем. Слушаться нас нужно, потому как родителей не слушаться – грех великий, а батюшку с матушкой тем более почитать нужно, со смирением, угождать им нужно. Как же иначе? Бог непослушных детей наказывает! Ты вот опять в брюках, знаешь же, что матушку это расстраивает, а все равно по-своему, по-вольному решаешь.

– Дома так удобнее, да и холодно зимой.

– В дом твой батюшка заходит, священник, и что видит? Искус ему один. Себя не жалеешь, так его бы хоть пожалела. Под юбочку надела бы чулочки, шерстяные, и телу приятно, и Господу угодно. А так, срам свой демонстрировать. Ты бы, голубушка, прислушалась к совету, ведь и жизнь у тебя идет наперекосяк, потому что своим умом пытаешься жить. Ты все улыбаешься, ну-ну… Дом твой – малая церковь, и здесь блюсти себя надо во всем, и в одежде в том числе. В юбочке ты и мужу своему была бы желаннее, и не носился бы он невесть где.

– Может, не будем об этом! – дергается Маша.

– Вот-вот, и мужу своему была бы желаннее, – еще раз повторяет Нина Петровна. – Что, правда глаза колет? Не нравится, когда тебя учат, верно? Пренебрегаешь моими советами… А ты бы к матушке прислушалась, чужим умом надо жить, коли своим Бог обделил…

«Это же надо быть такой стервой!» – думает Маша, чувствуя непреодолимое желание вцепиться свекрови в горло.

Главное, сохранять спокойствие.

Маша уже давно научилась искусно прятаться в свою раковину. Главное, не взорваться.

И на этот раз она поступает как обычно: старается представить сидящую напротив попадью в нелепом виде. Как вертлявого скользкого мима в трико, выбеленного, фальшивого, или как клоуна, с ярко намалеванным ртом. Слова – разноцветные шарики выскакивают из его рта и весело прыгают по столу, по скамейкам, по полу…

Главное, сохранять спокойствие.

– Снега намело, – говорит Маша. – Весь двор в снегу.

– И что? Лопата в сарае… Воздух свежий, морозный – благодать одна! Другая бы за счастье посчитала такой труд – на природе, сама себе хозяйка… Мне вот батюшка тоже лопатку подарил. Небольшую, детскую. Утром встаю: раз – и снежок в сторону летит, два – и дорожка чистая. Работай да любуйся на плод своих трудов.

– У нас почти километр до трассы.

– С Божией помощью, потихоньку да помаленьку, с молитвой да с радостью в сердце все одолеется. Или руки боишься замозолить, маникюрчик свой попортить? – ехидно усмехается матушка. – О душе нужно думать, а не о плоти своей бренной. Вчера вот в храм явилась такая же, как ты, нафуфыренная, наманикюренная, и в брюках. Ногти зеленые, длиннющие, камнями поблескивают, а на каждом крашеном ногте по сорок бесов сидят. Да-да, не смейся, – метнув на невестку недобрый взгляд, продолжает попадья. – Об этом писали святые старцы, я сама читала… И девка эта, значит, к батюшке на исповедь прямиком. С бесами-то на каждом пальце! На исповедь! Бесстыжая! Еле ее остановила. Пальто, говорит, у меня длинное, чего вы цепляетесь? Фыркнула, да из храма вон убежала, гордячка…

– Это, конечно, возмутительно, – с еле уловимой издевкой отвечает Маша, – но, вы правы, с таким гостями осторожность нужна. Может, вокруг церкви забор установить? Глухой, железный. И колючей проволоки побольше намотать. По верху… – Машу несет, она уже не сдерживается. – И вышки по периметру не забудьте. И немецких овчарок запустите, чтобы пускали только верных прихожан, преданных и послушных.