– Мог бы предупредить, – наконец, произнес Бахва, багровея. Манана неожиданно рассмеялась.

– Браво, мы попались на великолепную наживку. Интересно, на каком языке нам дальше общаться друг с другом? Может, подскажешь, Вань?

Это «Вань» задело Бахву куда больше, чем все прежние слова пленника. Он резко обернулся к сестре, поднялся даже, но тут же снова сел.

– На английском. Я его вообще не знаю. А вы вроде должны. Как президент и правительство – отлично шпарят.

– Ну, спасибо, сестра, – все же произнес он и все же на грузинском. И повернулся к Ивану. – Я слушаю про путь.

– Придется идти вверх по Кодори. Река и тропы по ней безлюдны, патрулируется только дорога. А вот перевал возле горы Ходжал с прошлой недели очень хорошо охраняется абхазами. Придется идти через перевал Хида. Он пуст, после спецоперации абхазский пост там разогнали.

– Слышал. Но не думал, что до этого дело дойдет, – Бахва кусал губы, не зная, на что решиться. Хида слишком простой перевал, полный пастушьих троп, некогда тут бродили огромные стада, отправляющиеся через Кодорский хребет в Большую Грузию. Поменять маршрут, доверившись лишь словам пленного очень рискованно. Но так же рискованно и не послушать его доводы. Ведь Куренной оказался в одной и с ними лодке. Если он говорит, что высокогорные тропы действительно закрыты, причем абхазами…. В мысли Бахвы вмешался Важа.

– Не думаю, что можно так просто поверить и поменять маршрут. Мы всегда ходили через озеро Адуада-Адзыш и всегда…

– Важа, оставь винтовку, – почти ласково произнесла Манана. – Все равно всю ночь не продежуришь. У нас завтра долгий переход.

Молодой человек хотел что-то сказать, но резко стукнул карабином о стену и отошел к выходу.

– Нодар жил в Москве, переехал еще при Шеварднадзе, в середине девяностых, – вспоминать, что Нодара больше нет, было неприятно, еще большая неприятность, рассказывать о погибшем русскому пленнику. – Устроился, перевез жену и дочку. Потом у них родилась вторая дочь. А потом началась ваша пятидневная война. Осенью того же года машину Нодара взорвали, по стечению обстоятельств, его в ней не оказалось, только семья. Нодар собирался ехать на природу на выходные, в начале сентября в Москве стояла удивительно теплая погода, – Бахва помолчал. – Удивительно теплая…. В октябре, после сороковин, Нодар приехал домой в Кутаиси. К родителям. Записался добровольцем. Прошел шестимесячные курсы, затем попал в отряд. Не мой, мы сошлись через год примерно. Когда взрывали здание военкомата в Гали, нас послали в составе одной группы. И Михо. Потом… так получилось, что я получил орден Чести, я и Михо. Только после этого Михо отказался от получения ордена. Но мое приглашение принял, как и Нодар. Кстати, сам Нодар тогда получил медаль Воинской чести, за подрыв автоколонны.

– Двадцать пять убитых десантников, я помню, – ответил Иван. Бахва пристально смотрел на него, но Иван принял удар, ни одним мускулом не выдав бушевавшее в нем.

– Плюс еще полковник Рязанцев, – попытался надавить сильнее Важа. Иван ответил ему, но совершенно иначе.

– Я был там, поэтому и говорю, что помню. Мы дислоцировались тогда еще в Джаве, так что нас сразу перебросили в район Тамарашени. Вас попытались зажать в горах авиация, но спустился туман, вашей группе удалось уйти. А сколько было участников?

– Всего девятнадцать.

– Достойно, – неожиданно ответил Иван. – Ничего не могу сказать.

– Михо говорил иначе, поскольку колонна состояла из контрактников того года призыва. Переброшенных откуда-то из Омска, кажется, – так же неожиданно ответил Бахва. – В группе он занимался вербовкой местного населения, в основном грузин, проживавших в захваченных вами районах. Помнишь, после этого случая в Тамарашени начался бунт? Можно сказать, это его рук дело.

– По тому, как бунт подавили, не думаю, что Михо был доволен результатом, – ответил Иван.

– Ты прав, – неожиданно вмешалась Манана. – Но даже Михо вынужден был принять войну таковой, какой она стала. Тогда, после изгнания грузин из Южной Осетии, у нас было принято решение раскачивать лодку в Абхазии. Нодар выучил абхазский, Михо и так его знал. Поскольку родом из Сухуми.

Бахва неприятно дернулся после упоминания о Сухуми. Оглянулся на Манану. Иван внимательно смотрел на обоих.

– Михо покинул Сухуми после первой войны с Абхазией. Вернее, его изгнали, как и всех грузин в те годы. Как он там жил, с кем, остались ли родственники, он не рассказывал. Он вообще был молчуном. И… человеком особым. Про него трудно сказать много. Он сам старался никому о себе не рассказывать, хотя и так понятно, какой камень лежал у него на груди.

– Как и у Нодара. Ему ведь тоже около сорока, и он хорошо помнил совсем другой мир, каким я, Манана, и тем более, Важа, не застали. И эти воспоминания, всегда мешали ему. Особенно на первых порах. Ведь так трудно осознать, что это уже не одна страна, не один народ, а совсем разные государства, давно ставшие не только независимыми, но друг друга ненавидящие. Настолько, что решились воевать. И заставили пойти на войну всех нас. Даже его, давно уже москвича, – вмешался Бахва, неожиданно почувствовавший странную легкость этого разговора. Вот сейчас он может говорить с пленным русским обо всем и обо всех. Просто потому, что скорее всего, его расстреляют в Кутаиси. Как расстреливают большинство «языков», дабы скрыть сами следы их пребывания на территории Грузии. Так что сейчас он как бы говорил со своей тенью, только во плоти. И оттого язык его развязался, прежняя скованность исчезла, он принялся рассказывать Ивану о себе, о Нодаре и Михо. Вспомнил, как в отряд пришел Важа, но сам молодой человек неожиданно резко ответил:

– О себе предпочитаю рассказывать сам. Я предпочту прогуляться, чем выслушивать ваши душеспасительные беседы, – он намеренно говорил на языке оккупантов, а после, развернувшись, стремительно вышел из землянки.

Некоторое время оставшиеся молчали. Наконец, установившуюся мертвенную тишину, неприятную всем троим, прервал Иван:

– Молодой еще. Напичкан пропагандой по самое не могу. Сразу видно.

– Ты прав, – заметил Бахва. – Он у нас один такой. Остальные имели свои мотивы придти. Наверное, самый весомый – Нодар. Я говорю «наверное», поскольку не знаю, что случилось с семьей Михо и была ли она у него хоть когда. И что с его родственниками. Вроде бы он рассказывал о брате, но что-то конкретное вытянуть из него мне не удалось.

– Интересно, – неожиданно заметил Иван, – как звали его брата?

– Гурам Джанашия, – Иван поднял брови удивленно. – Ты о нем слышал?

– Не знаю, много ли Джанаший в Сухуми, но… вроде один был.

– Ну и?

– В Сухуми я встречался с одним человеком, из ФСБ, который занимался пленными. Он работал под началом майора Джанашия, года два назад, пока тот был не погиб в теракте. Я не утверждаю… – Иван резко замолчал.

Манана с силой стукнула кулаком по спинке кровати. Брат поднялся порывисто и прошелся до двери. Хотел выйти на свежий воздух, но в последний момент передумал. Повернулся разом к пленному, подошел, и стремительно склонившись, вцепился в ворот рубашки, пытаясь его поднять.

– Ты ведь врешь, гад, ты ведь врешь, скажи, что ты врешь!

Наконец, отпустил пленника, и рухнул на соседнюю кровать.

– Я не уверен, что это именно тот Джанашия. Ведь я не знаю его имени, – осторожно сказал Куренной.

– Михо говорил, что род Джанашия в Сухуми один, – медленно выдавила из себя Манана. На пленного она не могла смотреть. Порывисто вздохнула.

– Это как гражданская война, – выдавил Бахва. Иван покачал головой.

– Просто предательство.

– Тебе просто говорить. Ведь ты…

– Я тоже меченый войной. Мой племянник погиб в Чечне, исполняя «воинский долг». Мой троюродный брат сгинул в Волгодонске, вместе с женой и годовалым сыном, если помните, там взорвалась машина с гексагеном. Моя девушка… ее убили какие-то подонки, заминировав пляж Пицунды. Ваши подонки, их потом поймали. Но ведь убивали невинных. Даже не призывников, просто туристов. Вы же постоянно взрываете пляжи от Новороссийска до Гали. Что же вы пытаетесь доказать – что подлостью сильнее?