Стас сбился, смешался. Казалось, он все еще находится там, в КПЗ, и в то же время, едет – куда? – ах, да, домой, наконец, домой. Как странно, как же всё странно. Точно дурной сон, начавшийся с нападения неизвестных на отделение и все продолжавшийся. Или томительное многосуточное ожидание в камере перед этим было всего лишь сном, из которого его вывел бой в РОВД и прибывший Тихоновецкий? Или сон сменился другим сном, когда он, на краткое время проснувшись, перевернулся на другой бок? Или во время сна он заснул еще раз?

Стас и верил и не верил Валентину. Не мог не верить, но и поверить был не в состоянии. Молча слушал, потом пытался возражать. И замолчал, когда Тихоновецкий включил телевизор в «Хонде» и очередной новостной выпуск – они шли по всем каналам практически беспрерывно, в основном, передавая речь президента, данные о погибших за последние дни, а так же напоминая о бдительности и осторожности на улицах. Будь то Москва или самое дальнее село – неважно. Угроза для всех одна – настойчиво вбивали ведущие новостей эту нехитрую мысль. Стас, привыкший не доверять ведущим новостей, повернулся к Тихоновецкому.

– Насколько же это все серьезно? – спросил он.

Валентин хмыкнул.

– Сейчас покажу, – они свернули на проспект Ленина, теперь до дома Стаса оставалось всего ничего.

Когда они пересекали площадь Карла Маркса, мимо пронеслась милицейская «ауди», следом за ней еще одна, а после четыре грузовика солдат в полном вооружении. Стас механически дернулся, пытаясь спрятаться за Валентином. Колонна проскочила мимо, не снижая скорости, сзади ее сопровождали еще два сине-белых «уазика» и еще одна «ауди». Ехали в направлении Угличской улицы, судя по всему, на Леонтьевское кладбище.

Проводив колонну взглядом, Тихоновецкий посуровел.

– Видишь, куда менты бросили все свои силы. Сейчас по кладбищам ударят. Поздновато, но хоть что-то сделают. Теперь я понимаю, почему они на вызов так неохотно отвечали. У нас в городе и окрестностях действующих кладбищ сколько? Четыре, по-моему. Да, четыре. Плюс еще закрытые, но на которые подхоранивают. Если посчитать, сколько умерло за последние пять лет, и хотя бы половина из них поднялось – это целая армия будет. А ты говоришь.

– Я просто спрашиваю. Мне вообще непонятно всё. Начиная с допроса и кончая заточением.

– Да я понимаю. Можно подумать, кому-то сейчас легко воспринять все это всерьез и не считать себя потом сумасшедшим. Кстати, если не возражаешь, я все же зайду к тебе. На всякий журналистский случай.

– Господи, да конечно. Наоборот, буду только рад. Да и мама подавно, – Стас догадался для чего Валентину визит в его квартиру, значит, новое интервью, но все равно кивнул. После чего хлопнул себя по лбу, только сейчас вспомнив:

– Слушай, мы же мои вещи там забыли. Вот ведь зараза!

– А мудрая мысля приходит опосля, – хмыкнул Тихоновецкий. – Что-то ценное оставил?

– Нет, – он стал припоминать, шарить по карманам. Ключи нашлись сразу. – Только ценные вещи. Бумажник, мобильник. Все, кажется.

– Ну, бумажник ты только пустой бы получил. С полтинником на развод. А мобильник… если что, я тебе новый куплю.

– Ты же говорил, что никто за мной больше охотиться не будет.

– Если соваться не будешь. Тебя просто признают живым мертвецом.

– Я не совсем понимаю, с чего это вдруг?

– Да с того, что все остальные тоже присоединились к этому мертвому воинству. Так что и ты не будешь исключением.

– А свидетели?

– Какие свидетели? Где они их найдут? Все, приехали.

Машина вывернула в проезд меж домами, припарковалась у подъезда. Стас выскочил первым, Валентин завозился. Странно, но «Хонда» отказывалась вставать на сигнализацию. Брелок испортился, или в самой машине находилась некая тайная кнопка, случайно нажав которую, он отключил механизм. Приятель говорил о чем-то подобном, тогда, у «ракушки», отдавая ключи, но сейчас, после всех происшествий, у Тихоновецкого все его напоминания вылетели из головы. Он тыкал пальцем в большую красную кнопку, «Хонда» попискивала в ответ, но не более того. Батарейка села? Совершено непонятно.

Стас не стал дожидаться, потоптавшись немного и видя, что дело у Валентина не клеится, он поспешил к подъезду. Лифт снова не работал, но разве это могло задержать? Не помня себя от радости, он взлетел на этаж.

И замер, достав ключи.

Снизу виднелась косая полоска света. Дверь не была закрыта. Стас похолодел. Самые черные мысли промелькнули в голове. Как же так, неужто вот так вот? И теперь снова обратно?

Он остановился, ключ замер в десяти сантиметрах от двери. Его слышали, его топот разнесся по всему дому. Значит, бежать бесполезно, его ждут внизу. Если уж устроили засаду, как в прошлый раз, три года назад, то из нее просто так не уйдешь. Они будут всюду. Достанут. Найдут.

Сердце заколотилось бешено. Но ведь он только что от них, только что, наверное, четверти часа не прошло. Он взглянул на руку, но часы показывали время, а не промежуток, прошедший с момента его освобождения. Он потряс головой. Валентин сказал, отделение разгромлено. Все умерли. И ушли. Бред, ушли и умерли, но ведь, он там никого из ментов не увидел. Только поддатого мужика, освобожденного Тихоновецким, и двух воровок. Вряд ли они донесли на «политического». Хотя пропаганда по ящику и призывала всех граждан стучать на «экстремистов», подобных Стасу. Телефон доверия ФСБ украшал самые видные места любого города.

Он осторожно начал отворять дверь. Полоска света расширилась. Стало понятно, что это горит настольная лампа на кухне. Обычно там, за кроссвордами, сидит мама. У них был условный сигнал, выработанный сразу по его освобождении – если что не так – включать верхний свет и никогда настольную лампу. Мама не могла забыть.

Дверь предательски заскрипела. Он замер на мгновение, а потом распахнул ее. Быстро вошел в крохотную прихожую, держа дверь открытой. А почему она вообще оказалась открытой? Он огляделся по сторонам, нет, в самой прихожей никто скрываться не мог, тут два человека помещались с большим трудом, пережидая друг друга, чтоб дотянуться до вешалки.

Из комнаты донесся шорох. Скрип давно рассохшегося паркета – кажется, от окна.

Он не выдержал и негромко крикнул в темноту:

– Мама?

Ответа не было. Вернее, был, но странный. Шорох шагов и непонятный всхлип. Будто кто-то пытается говорить, сквозь подступавшие к горлу рыдания. Стас ворвался в комнату. Ошеломленный, замер на пороге.

У окна стояла Надежда. В том самом темно-синем платье, которое он так любил.

И это уже был не сон. Стас смотрел на нее, не отводя взгляда, она в точности так же смотрела на него. Оба молчали.

– Надя? – наконец, решился он. Она не ответила. Только шагнула вперед. И осторожно, медленно, как-то неуверенно развела руки, как тогда, в прежние годы, готовая обнять, готовая принять его к себе.

И Стас, не понимающий ничего и разом понявший все, шагнул к ней в объятия. Не задумываясь больше, отбросив пустые прежние сомнения, страхи, беспокойства. Отбросив все и позабыв обо всем. Ведь теперь ничего не имело значения. Надежда, Надя, Наденька, была здесь, она пришла, странно, но все время, все последние годы, все последние ночи в КПЗ, он думал об этом, он видел это во снах, он мечтал. Глупо было надеяться, глупо мечтать, грезить – и столь же глупо было не поверить теперь в происходящее. Да, это уже не сон. Это именно та явь, о которой ему с такой настойчивостью талдычил Тихоновецкий. Только теперь Стас поверил ему. Поверил безоговорочно, без оглядки. И столь же безоговорочно, и так же без оглядки шагнул навстречу Надежде, распростершей свои бессмертные объятия. Прижался к ней, пахшей землей и прахом. Обнял с силой, так что ветхое темно-синее платье порвалось под его ладонями.

– Надя, – снова прошептал он. – Ты пришла за мной, Надюшенька. Ты пришла.