– Я ментов не так ненавижу, как армейских.

– Ненависть, скверное чувство, – размеренно сказал странник. – особенно когда не можешь реализовать. А потом ты все равно перестаешь быть человеком, становишься одним из них.

– Но вы.

– Я не стал. Меня просто не стало, – снова пауза, Валентин не знал, что сказать: – Ну раз начал, так продолжай.

Трудно было вот так начать, по приказу внутреннему побуждению, прежде хотя и готовому вырваться наружу, но теперь, из-за неловко оброненных скитальцем слов, заартачившемуся. Валентин поперхнулся, откашлялся, долго смотрел в никуда, наконец, выдавил из себя:

– У меня племянника четыре года назад сержанты забили, – и замолчал на полуслове, не в силах продолжать. Не то, чтобы сразу накатило: слова закончились. Вроде все было сказано одной фразой. И поездки в часть в Томск, к родителям в Иркутск, откуда был призван Геннадий, попытки разобраться на местах, и круговая порука офицеров части, которая мазала, как деготь. И липкое гадостное ощущение по возвращении, будучи уверенным, что едет за судом, Тихоновецкий вынужден был едва ли не бежать прочь, опасаясь преследования. Журналист, это не тот человек, которого хотели видеть хоть в прокуратуре, хоть в части, да где бы то ни было. Да, сержанты понесли наказание – их разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат, потом суд высшей инстанции отменил решение, их отпустили, кажется, позже, снова повысили в звании; он уже не следил, не хватило мужества. Постарался забыть, как кошмарный сон все это: начиная от письма родителей Геннадия, и кончая позорным изгнанием из Томска, где он, промыкавшись около месяца, получил официальное уведомление убираться подобру-поздорову и как можно быстрее. Не подчиниться не посмел, духу не хватило. Это в Ярославле его знали, а тут – он оказался будто в чужой стране. Словно пересек невидимую линию, разделявшую два государства в государстве. Здесь хоть его и сажали за то, что совался не в свое дело, но там просто не посчитали человеком. Брезгливо отмахнулись от всех запросов. И хотя не было ни милицейских налетов на гостиничный номер, ни побоев в подворотне, ему хватило красноречивых намеков, скрепленных подписью и печатью высшей инстанции. Надолго хватило.

Так что теперь он изображал из себя героя только в пределах региона. Ну еще в Москве, но только как представитель официального органа ярославской власти. Поднимался и задавал вопросы не по протоколу, но в пределах установленных раз и навсегда норм и правил. Никогда более не смея нарушить их, как попытался тогда, едва получив маломальскую известность в городе, посчитав, что это убережет его и поможет. И тотчас же был низвергнут самым явным и самым действенным способом.

Он больше не смог переписываться с родственниками в Иркутске. Забыл, постарался забыть, как дурной сон. Как ту, которую любил, и которой так ничтожно, так мелко, так пакостно попытался отомстить… кстати, где сейчас она, как там?

– Соболезнования, – Архип Всеволодович прочел это слово, точно передовицу в газете, погиб миллион китайцев, президент России выражает соболезнования семьям погибших. Тихоновецкий кивнул головой своим мыслям. Статистика, для странника сейчас все статистика. Ничего не осталось. Бегство, от кого оно? От них или от себя? – Далеко это случилось?

– В Томске. В конце года службы. Говорят, не туда полез.

– Так всегда говорят, – оба снова замолчали, переваривая каждый свое. Наконец, Тихоновецкий медленно поднялся, поблагодарил странника за беседу, тот только кивнул в ответ, распрощался.

– Заходи, если надо, я здесь до первых беженцев, – на прощание сказал он. Валентин снова кивнул и пошел бродить по городу, пытаясь успокоить угомонить несносные свои мысли, загнанные прежде в глубокое подполье, а ныне снова вылезшие на поверхность, зудевшие, не дающие покоя. Бродил так, покуда не встретил войска, и спешно повернул назад. Вернулся домой, тихий, придавленный грузом сказанного и услышанного. Тормошить его не стали, предпочли оставить в покое.

Он долго не засыпал, потом прошел в кухню, принял снотворное. И только тогда забылся дурным тяжким сном. Наутро встал разбитый и снова побрел по городу, сам не зная, куда и зачем. Прихватил только телефон, проверив заряд батареи, и место на карте памяти, оставшееся под запись видео. Шестьдесят четыре процента, можно не беспокоиться еще долго. Даже несмотря на то, что механически включил вчера диктофон и записал всю беседу со странником. Так и не стер. Мерзкая журналистская привычка, от которой не избавиться. Въелась, когда уже было поздно, когда его вышвырнули из Томска, когда он… наверное, себе в отместку.

Его снова вынесло на окраину города. К тому самому посту, от которого он бежал сюда, это его подсознание так заморочило, чтобы еще раз наступить на больную мозоль или действительно случайность? Тихоновецкий пригляделся к солдатам и удивленно присвистнул – зрение вчера его подвело. Этих людей, надевших форму, воинами можно было назвать весьма условно. И по возрасту, и по умениям. Валентин подошел ближе, приглядываясь.

Да, действительно, это были добровольцы, надевшие, кто впервые, кто в который уж раз армейскую форму цвета хаки и повязавшие на руку белые ленточки. Эти ленты на руках всегда удивляли Тихоновецкого, еще с времен чеченской кампании, когда он впервые увидел их на бойцах федеральных сил – повязанные как единственное отличие от таких же камуфляжных боевиков, смешное различие, если оно одно, а подчас так и было. Теперь же оно вдвойне нелепей: живого от мертвого всегда можно отличить, некоторых из новообращенных не сразу, но тем не менее, так зачем же ленточки, которые мертвец уж точно не снимет?

Он подошел, интересуясь, кто перед ним. Шестеро мужчин и одна женщина, завербованные в последние дни и выставленные в дозор, охранять границы города, отвечали охотно, без стеснения, все равно никаких секретов не знали, а если бы и знали, отчего не поделиться со своими, чай с противником не потолкуешь. Валентин сразу выяснил, что это клоны московских православных дружин, которые созданы с благословения самого патриарха, помните, он прилетал на вертолете к мэру, Валентин кивнул, хмурясь, он посчитал вначале подобные новости попыткой пропаганды. А выяснилось, что это взаправду. Ну просто как волшебник из детской песенки.

Вот патриарх и организовал подобные отряды, продолжал расписывать историю страж, вникнул в наше положение, а чем мы хуже столицы? Чай не лаптей щи хлебаем, в свое время были почти столицей, так что конечно, посетить нас Кирилл был просто обязан.

Один из стражей удостоился высокой чести благословления лично Кириллом, о чем имел соответствующий знак, бляху на груди, с крестом, такую выдавали потом в мэрии всем, кого благословил патриарх, видимо, в целях придания особого статуса как самим добровольцам, так и мероприятию. Всего было благословлено, со слов воина с бляхой, около тысячи человек, как раз через день, как мосты взорвали. Тихоновецкий кивнул, размышляя про себя, в городе много говорилось о создании добровольческих отрядов, особенно после того, как губернатор области удрал с краткосрочным визитом в Москву. В мэрии однако вопрос согласовать никак не могли, потому, наверное, в город неожиданно и почти инкогнито прилетел патриарх. Столь же быстро разобрался на месте, добровольцы, что прежде спасали жителей правого берега, и докучали мэру, разом оказались при деле. Неожиданно Валентин вспомнил человека с бляхой – это был тот самый владелец речного велосипеда, который пытался перевести Тихоновецкого на захваченный мертвецами берег Волги. Рассказав о том случае, он вызвал смех владельца, тот-то решил, газетчик прикидывается, ан вон как обернулось. Они разговорились.

Оказывается волею бляхи благословленный воин получил право набирать добровольцев сам, так что процесс этот, во многом стихийный, приобрел какую-то организованность. Отряды работали двенадцать через двенадцать, через день смена на ночной или дневной режим соответственно.

– И много мертвяков пришлось уже завалить? – поинтересовался Валентин, нотку ехидства расслышала только женщина, ответив, мол, придет еще время. Остальные, готовые похвастаться успехами, разом закрыли рты, когда она заговорила, чувствовалось, здесь она начальствует, и будь здоров как. Тихоновецкий пригляделся повнимательней к дородной женщине средних лет, уверенно сжимавшую старую винтовку Токарева.