– Денис Андреевич…

– Именно поэтому. Не Пашков учинил войну с Грузией, но он стремился к ней. Не он хочет войны с Крымом, но это в его интересах. Для него нынешнее положение России идеально. Жить в окопах, за железным занавесом, при случае шантажируя остатками нефти и газа, продавая оружие направо и налево очень удобно. Но не для меня.

– Но вы ввязались во все это.

Денис Андреевич вздохнул.

– Да. И это главная моя вина. Именно я ввязался. Но, черт возьми, я побоялся отказаться. Такова ирония, я хотел этой должности, и я страшился ее. Теперь только страшусь. Потому и готовлю себе запасной аэродром, устраиваю все эти перестановки. Пускай приходит Пашков, снова натягивает вожжи и пожинает плоды моей и своей деятельности. Я действительно устал. Уж извините за утраченные перспективы, – неловко улыбнувшись, он развел руками. Я  медленно поднялся, собираясь уходить.

– И последнее, – я повернулся к Дмитрию Андреевичу. – Вечером у меня снова будут, как вы говорите, «лампасы». Пока Диноры Назаровны нет, при необходимости я прибегну к услугам Светланы, а вы можете быть свободны.

– А что с Динорой Назаровной? – неловко переминаясь перед президентом, спросил я.

– Вы не в курсе? Артем, я… признаться, я удивлен. Она никогда не делала тайны из своей болезни. У нее рак, и уже довольно давно. Сейчас Динора Назаровна в больнице, проходит курс лечения. Все же странно, что вы, столько времени общаясь с ней, так и не узнали…

– Прошу прощения, – пробормотал я, двигаясь к выходу. Совершенно раздавленный последними словами Дениса Андреевича. – Завтра я буду как штык.

И попрощавшись, покинул Кремль. Промчался вихрем вечерними улицами старой Москвы, стремясь как можно скорее добраться до дома. Вдыхал запахи тления, исходящие от костюма, и мне казалось, что так пахнет не он, а воздух улиц, по которым я проезжал. Что весь город пропитан этим запахом.

Только сейчас я смог от него, наконец, избавиться. Только сейчас, свершив обряд омовения и уткнувшись лицом в волосы моей любимой. Запах выветрился из памяти, и больше не напоминал о себе.

– Ты ешь, ешь, – вытряхнула меня из нелегких дум Валерия. – Тебе надо привести себя в порядок. Ты и так натерпелся сегодня.

В это время, с каким-то сарказмом, незаметным прежде, Кипелов пел знакомые строки: «Жанна из тех королев, что любит роскошь и ночь. Только царить на земле, ей долго не суждено». Я подошел к музыкальному центру и снял тонарм с дорожки.

10.

Возвращение оказалось трудным. Шли кружным путем, чтобы избежать возможных налетов. Впрочем, на удивление группы, за ними никто не охотился. Штурмовики даже не вылетели отбомбить район выхода спутникового телефона в эфир. Не успели или были заняты чем-то другим – пока оставалось вопросом.

К семи вечера удалось подойти к дороге в деревню. Как и ожидалось, она была блокирована бронетехникой. Военные сидели на броне, курили, неспешно прогуливались вдоль участка меж деревней и кладбищем. Будто чего-то ждали. Какой-то полковник, прибывший на место на «Хаммере», шугал тутошних майоров и разбирался в карте местности. Но вот когда к нему подошел человек в штатском – в модном черном костюме – тот сразу прекратил распекание подчиненных и внимательно стал слушать короткие рубленые фразы службиста.

Бахва обернулся к своим.

– Тут без КГБ опять не обошлось. Ищут грузинский след.

– Вполне логично, что ищут, – заметил Нодар, как-то излишне спокойно, что только раздухарило Бахву.

– Слушай, но ведь ситуация дикая. Сам посуди: некое формирование вдрызг разносит русскую колонну, при этом берет множество пленных и не теряет своих. Манана, ведь ты не видела трупов?

– Брат, но ведь их элементарно могли забрать, – медленно произнесла Манана. И добавила, чтобы закрыть тему: – Я поднимусь на холм напротив кладбища. Оттуда прекрасный вид, после сообщу, что они делают.

– Скорее всего, они ждут сигнала сверху, – заметил Нодар. – После того, что случилось с колонной, вряд ли они пойдут на опрометчивый штурм. Проще не дать партизанам выйти из села, чем самим туда соваться.

– Или вызвать авиацию.

– Михо, это перебор. Там же десятки заложников.

– Важа, для русских ничего не перебор, – словно учитель, объясняющий сложности предмета недалекому ученику, медленно проговорил Нодар. – Как будто не знаешь, как они со своими заложниками расправляются. Вспомни тот же Беслан. Пожгли школу из огнеметов и вошли победителями террористов.

– Там были ингуши.

– Тогда «Норд-Ост». Потравили всех и вошли победителями…

– Прекрати, – устало сказала Манана. – Я пойду, брат.

Она кивнула и молча – так уж поведено, верно,  у всех снайперов, всех стран мира, ушла. Растворилась среди рододендрона и редких пихт и елей, будто ее и не было никогда. Оставив четверых мужчин наедине с собой и своими неспешными думами.

В восемь, когда уже начало понемногу смеркаться, группа обстоятельно расположилась на высоте. Бахва обозрел село, отлично открывавшееся ему с этой позиции, затем перевел бинокль на соседний холм. Манана улыбнулась, и стала знаками объяснять, что ей удалось увидеть за время наблюдения. Трупы, вокруг которых суетились гэбисты, выволочены на обочину, всего убитых оказалось сорок девять. Четверо десантников, пятеро местных жителей, двадцать мотострелков – вид некоторых был просто ужасен, сестра, следуя давней привычке не показывать на себе, утверждала на ближайшем камне, тела буквально распороты очередями. Остальные как раз оказались повстанцами. С теми же жуткими ранениями – некоторых натурально собирали по частям.

Он кивнул и перевел бинокль на село. В нем происходило что-то странное, никак не поддающееся логике. Впрочем, события последних суток вообще не вписывались в привычные рамки. Все – и жители, и пленные мотострелки, и сами повстанцы, кстати, в очень немногочисленном составе, бродили по деревне Мели совершенно безоружные, не обращая внимания ни друг на друга, ни на блокирующих их русских вояк. Да и русские сами вели себя крайне странно. Вместо того, чтобы воспользовавшись каким-то всеобщим похмельем, ворваться в село и начать резню, освобождая пленных и приканчивая на месте ошалевших от удачи повстанцев, внимательно наблюдали за всеми перемещениями, но двигаться в село не спешили. Будто чего-то опасались, словно заразиться вот этой абсолютной безучастностью, нетрезвым бездельем, враз охватившим всех, блокированных в деревушке.

У Бахвы даже пробежала мысль, что жители договорились выдать повстанцев и заложников, и потому все ждут какого-то назначенного часа, чтобы начать операцию по освобождению. Или поддавшись всеобщему безучастью, сдаться в плен. По крайней мере, нечто подобное пытался прочесть на ничего не выражающих лицах повстанцев Бахва. Землистых, почерневших от въевшейся грязи, давно не мытых лицах, лишенных всякого выражения, будто стертого некой высшей силой.

Но то же самое выражение присутствовало и на лицах жителей села, разве что выглядели они свежее, а оттого в них присутствовала хоть какая-то искра человечности.

И еще одно, на что Бахва обратил внимание с самого начала, но, поддавшись магии пустых лиц, не сразу осознал. Многие – в том числе и пленные русские и сами повстанцы, да и жители деревушки, имели ранения, в том числе, довольно серьезные. Но никакой медицинской помощи им оказано не было. Ни повязок, ни шин, ничего. Более того,  никто на это, в том числе и сами пострадавшие, кажется, утратившие всякие человеческие эмоции, не обращали внимания, бродили, то сбиваясь в группы, то снова в беспорядке расходясь, по единственной улочке в селе, в каком-то вроде как полнейшем беспорядке. Однако со временем, после нескольких часов бдения, Бахва стал постигать скрытый от глаз смысл перемещений. Жители заходили в дома, возможно, их собственные, иногда в гости к соседям, иной раз просто собирались на улице. Вроде как говорили о чем-то, тогда к ним подходили и пленные и ополченцы. Но стоило группе стать большей человек двадцати, все немедленно расходились по сторонам. Жители снова шли в дома, ополченцы пытались следовать за ними, но удерживаемые некой неведомой силой, останавливались, не в силах перешагнуть порог. В равной степени и пленные – они лишь бродили бестолково по селу, мыкались у ворот, но ни постучать, ни зайти внутрь, не спешили.