Неписаные законы у Севера, у него своя властная сила. Не одолеть ее в дальнем одиночестве, обязательно вернуться надо, чтоб излечиться от непонятной, нераспознанной тоски.

Север, Север...

«Антон» резко вздрогнул, повалился на бок и пошел на снижение. «Не может быть того, чтоб долетели», — подумал санврач и поглядел на ручные часы. Время еще не вышло, значит, как всегда — непредвиденная посадка.

Так оно и есть. Самолет тряхнуло с необычной силой, подкинуло вверх, опять стукнуло оземь. И вот, с трудом удерживая равновесие, «Антон» завибрировал всем корпусом, как лошадь кожей, — это лыжи коснулись аэродромного снега. В круглом окошечке, как и прежде, ничего не видно, одна снежная муть. К Володе подошел молоденький парнишка, сопровождающий из Якутска какие-то почтовые грузы, всю дорогу продремавший в хвостовой части.

— Что-то на сей раз быстро прилетели, — недоуменно то ли спросил, то ли просто так, от делать нечего сказал он.

— До места еще пахать да пахать, — ответил Володя. — Какая-то вынужденная посадка, небось.

Вышли умаянные болтанкой летчики из кабины. Ничего не говоря, приоткрыли выходной люк. Из щели в салон самолета метнуло пургой и снегом. Володя тоже высунулся из двери наружу и ахнул. Так свирепо мела метель, выл пронзительный с присвистом неприятный ветер. В молочно-белой кутерьме скрылись летчики, оставив двух пассажиров на борту.

— Ничего себе метет, однако! — недовольно буркнул почтовый служитель. — Засядем теперь здесь наверняка.

— Надолго ли? — сам себе сказал врач.

— До морковкиного заговенья, однако, — поддержал почтарь — Дела! А у меня почта!

— Почта подождать может, — недовольно перебил Володя. — Меня больные ждут, это поважнее...

В самолете, сразу же стало студено. Парнишка, лица которого и не разглядеть было из-за мохнатой собачьей шапки, начал отчаянно подпрыгивать то на одной, то на другой ноге. Торбасы его прихватило морозом, они оледенели и глухо гремели, стукаясь друг о дружку. Вскоре пришли за ними. Без особой радости и Володя и парнишка-почтарь в мохнатой шапке встретили известие о том, что дальше самолет не полетит. До утра придется просидеть здесь, на неведомой, богом забытой земле.

Небольшое деревянное строение так называемого аэровокзала по самую макушку крыши было занесено сугробами. Из невидимых глазом окон сочился еле-еле блеклый свет. И внутри подслеповатой избушки было холодно, неуютно. Тут же толпились, летчики, они о чем-то деловито спорили, по обрывкам фраз Володя догадался, что разговор о том — кому куда идти на ночевку. Вклинился в разговор и маленький почтарь.

— Я никуда, не пойду, мне ни в коем разе нельзя почту на произвол судьбы оставлять.

— О какой еще почте судачишь! — оборвал его высокий, ладно сбитый мужик, по всей видимости, — начальник аэропорта. — Сюда сейчас ни одна беглая собака носа не сунет. Потом учти, у нас дежурный здесь на посту, — указал он кивком головы на незаметного, притулившегося в сторонке человека. Тот, заслышав, что речь о нем, подошел поближе. Лицо его было какое-то блеклое, невидное. Нос пипочкой, невыразительные глазки поблескивали маслянисто из-под белесых бровей. Омраченность и грусть были во всем невзрачном облике дежурного. Он подошел к летчикам, тихо сказал:

— Может, разрешите — врач у меня заночует?

— Зачем? И он с нами пойдет: Мы все одним гамузом, — начал было летчик, но начальник аэропорта извинительно перебил его:

— Поддержать бы надо просьбу его, у Савелия дома ребенок болен.

— Тогда другой коленкор, — согласился пилот.

Когда все ушли в поселок, дежурный по аэропорту, то есть этот самый Савелий, расторопно забегал взад-вперед, бесшумно скользя по льдистому полу огромными не по росту фабричными унтами. Забежал в небольшой закуток, отделенный дощатой перегородкой от общего зала, выключил там свет, еще пошаркал ногами, железным черпаком захватил горку угля, кинул ее в жаркий зев большущей в трещинах, плохо побеленной кирпичной печки. Затем подошел к Володе той же подпрыгивающей походкой, с какой подходил недавно к летчикам, извинительно улыбнулся ему, обнажая крупные желтые зубы.

— Ну что, пойдем тогда ко мне, заночуете, заодно и дочку посмотрите. Неделя уже, как хворает, пластом лежит...

Они вышли из тепла наружу. Снег сухой и колючий поднимался с земли к небу, делал невероятные круги в воздухе, то скручиваясь в кольца, то пронзительно вырываясь из завихрений, образуя огромные столбы. Ветер не столько сильный, сколько порывистый и суровый ударил в лицо. Володя прыгал след в след за Савелием, с трудом угадывая его фигуру в сплошной круговерти снега. Перед самым носом неожиданно вспыхнули тусклые огоньки в окнах. Савелий обернулся, крикнул чуть ли не в самое ухо:

— Дошли!..

В комнатке, куда ввалились с улицы, дымя морозными полушубками, было тепло, тесно, неуютно. Недавно протопленная печь дышала приятным жаром. С кровати поднялась молодая женщина. Увидев рядом с Савелием незнакомого человека, засмущалась. Володя с первого же взгляда отметил какую-то редкостную, затаенную, глубинную красоту молодой женщины. Вот она медлительно, не торопясь, накинула белую скатерку на широкий деревянный стол, занимающий собою всю переднюю часть комнаты. Из-под наброшенного на плечи теплого махрового халата мраморно сверкали ее оголенные руки. Густые светло-пепельные волосы были не прибраны и растекались широко вдоль спины.

Когда сели за стол, женщина посмотрела на Володю тихим, ровным, чрезвычайно потаенно-ласковым взглядом, хотя глаза ее как будто бы ничего особого не выражали.

— Вам разбавить или так выпьете? — спросила она, разливая по кружкам пахучий северный спирт.

— Не треба! — по-мальчишески озорно ответил Володя и ухарски, немного рисуясь, бравируя здоровьем и молодостью, проглотил долю обжигающей жидкости.

Ребенок лет трех лежал тут же в комнате в небольшой самодельной кроватке.

— Уснула только что, — сказала женщина Савелию, услышав, что он привел врача. — Будить жалко...

— Пускай спит. Чать замучалась в жару, — поднялся из-за стола хозяин. — Вы уж тута заночуйте, а я пойду на службу. — Обратился он к Володе. — А как проснется, так и посмотрите ее...

— Хорошо, хорошо, — согласился Прожогин.

— Ты есть-то не будешь, что ли? — спросила женщина мужа.

— Сыт я, а вот гостя угости. Строганинки наскобли, свеженькой да с морозца. Там у них, в Якутске, такой не водится.

Савелий аккуратно, чтоб особо не шуметь, приоткрыл дверь, вышел наружу и вскоре вновь появился на обледенелом пороге с огромной, как березовое полено, рыбиной.

— Я сейчас, быстренько, — сказал он, беря с полки длинный, поблескивающий тусклой синевой нож.

Острым кончиком сунтарской стали[5] он поддел морозную кожицу, и она капроновым чулком вместе с чешуей поползла от хвоста к голове, обнажая бело-розовое заледенелое мясо. Острый нож ловко мелькнул в руке, и поползла, как лучина, морозная строганинка.

— Чир... Рыбаки с Севера летели, подарили... Угощайтесь, — взглянул он на Прожогина. — Маканина вон на столе стоит...

Володя выбрал кусочек покрупнее, срезанный с брюшины чира, обмакнул его в приготовленную маканину, посыпал крупной солью и аппетитно кинул в рот. Строганину он ел не в первый раз, но такой с лютого мороза, свеженькой, отдающей льдистым холодком, тающей во рту приходилось пробовать не часто.

Нарезав тонких лучинистых ломтей мороженого рыбьего мяса, кинув их на железное блюдо из-под самовара, Савелий попрощался и ушел.

Оставшись наедине с хозяйкой, Прожогин вдруг смутился. Рюмка выпитого спирта все еще горячила внутри.

По виду женщина была его ровесницей, может, на год-два помоложе. Мягкий халат, легко накинутый на плечи, порой раскидывался, и под ним вспыхивала белизной ночная рубашка.

— Вам с холоду-то, наверно, лучше на печь постелить? — спросила она, смущенно приподняв на него лучистые ресницы.

— Да, да... — ответил он, тоже непонятно смутившись. — Там теплее...