Конечная цель — не упустить никого.

Я взглянула на маленького худощавого, того, что был против женщин-пасторов. Было видно, как ему больно такое слышать, психиатр каждой фразой словно хлестал его наотмашь по щекам, так что они уже побагровели — появились два круглых красных пятна, и краснота стекла вниз по шее.

А что же я, почему не беру слова, куда оно подевалось, мое возмущение всем этим? Неужели стакан виски настолько заглушил его? Горящие факелы в ночной тьме, скрип скользящих по снегу запряженных оленями саней по дороге к церковному приходу в 1852 году. Я выглянула в окно: может, они опять спешат сюда? Или уже стоят у входа? Они смешались со снежной вьюгой за окном, растворились в ней, и ветром их надуло ко мне в комнату. Они просочились сквозь щели, перенеслись сюда из другого времени. Или оно, то время, замерло и остановилось, создав внутри нашего времени вкрапления других времен, вечные и неизменные?

Психиатр обошел составленные буквой «П» столы и раздал информационные буклеты центра внутреннего развития. На обложке буклета было изображено поле с цветами, а сверху написано: «Наставления Святого Духа».

Я наблюдала за ним. У него было что-то с шеей, так что при ходьбе он немного прижимал голову к груди — словно хотел ее спрятать, подумала я внезапно.

На ум пришла притча о болящей женщине, которая дотронулась в толпе до края одежды Иисуса. И он обернулся, почувствовав это, и заговорил с ней. Она верила, что одно только прикосновение к его одежде спасет ее. И излечилась.

Я покачала головой. От этих докладов берет такая тоска, что собственные мысли становятся бессвязными.

Я лежала в постели с закрытыми глазами — в маленькой комнате воздух был перегретым, слишком сухим — и пыталась заснуть. И вдруг возникло и не пропадало чувство, что я никогда, никогда не доберусь до сути того, в чем пытаюсь разобраться. Эта мысль пульсировала в сознании. Лучше не станет, всегда будет вот так: слепо, немо, никак.

Внезапно у меня перехватило дыхание. Я села в постели, горло сжимал спазм, и оно не вмещало достаточно воздуха, теперь мне было не до умных мыслей, я стала уговаривать себя вслух: успокойся, теперь сделай медленный вдох, не спеши, еще медленнее, вот так, дыши.

Не знаю, сколько времени это продолжалось. Наконец я снова смогла лечь. Я рассматривала на потолке чуть видимые блеклые линии — свет откуда-то снаружи высвечивал рисунок на полупрозрачных шторах. Эти линии напоминали ячею рыбацкой сети, каркас вешал на берегу фьорда. Лежа в кровати, я стояла под ними, задрав голову. А потом вскарабкалась наверх и взглянула вниз, на лежащее на траве тело девушки. Потом она пропала, и я увидела на мерзлой траве, под снегом и ветром себя.

Здесь на поверхность выходит подстилающая порода, сказала я Тюри. Она начала вглядываться в снежную равнину, но ничего не высмотрела, везде белизна и тишина. Даже солнца нет. Мы с Тюри пошли прогуляться в обеденный перерыв. Насколько хватал глаз, везде плавные линии склонов, черные вставки кустов или низких деревьев — темные линии и пятна в общем сияющем белом цвете. Мы сходили в лавочку к серебряных дел мастеру. Тюри купила несколько брошек со стилизованным полуночным солнцем — в подарок гостям, ожидавшимся летом, и кучу маленьких серебряных колечек всем своим многочисленным племянницам с юга.

Я засмотрелась на оберег для саамской колыбельки, это такой маленький блестящий шарик, прикрепленный к куску коры. Когда они подвешивали сшитую из шкур колыбель с младенцем посреди землянки или юрты, то над ней вешали такой вот шарик — отпугивать злых духов. Яркая лампочка освещала этот шарик, и теплый лучик отражался от него и падал мне на щеку.

Мы дошли до нового здания тинга, это Тюри предложила: оно, оказывается, получило какую-то там архитектурную медаль. На здании развевался яркий флаг с кругом. Перед зданием было много машин и ни одной живой души.

Потом прошли мимо церкви, где у нас в четверг будет прощальная церемония. Старый храм, стоявший здесь во время бунта, сожгли отступавшие немцы. А этот, новый, обсажен деревьями по всему периметру ограды, и они самые высокие в поселке — длинные ровные белые пятнистые березы. Кембрийская красота, сказала я Тюри. Повторила его слова.

Иногда я думаю, что хорошо бы задняя стена за алтарем была стеклянная, чтобы взгляд молящегося человека не упирался в образа, но проникал сквозь них, дальше. Таким должна быть и речь, и проповедь, и слово — не затеняющей смысл цельностью.

Снег хрустел под ногами, здесь было гораздо холоднее, чем у нас в городе, на побережье. Кто-то нагонял нас, сзади послышался визгливый скрип полозьев по притоптанному снегу. Это оказались две девчонки лет одиннадцати-двенадцати в юбках, выпущенных поверх синтепоновых штанов. Они не подняли на нас глаз, они не разговаривали друг с другом и шли, уставившись прямо перед собой. Я подумала, что это для них — единственная за несколько месяцев возможность покрасоваться в юбке.

А иногда мне, наоборот, нравилось, что в церкви есть стена позади хора и алтаря. Это придает законченность.

Мы подошли к воротам школы и интерната. Их, должно быть, построили в разгар норвегизации, после войны, когда считалось, что если заставить всех здесь, на севере, выучить норвежский, то это привьёт им норвежский образ мысли и поможет интегрироваться в норвежское общество. Тогда даже журналы бесплатно раздавали — с той же целью.

Это как с тем пастором, который окормлял здешний приход во время бунта, он ведь тоже был изначально не священник, а филолог, и он интересовался саамским и перевел на этот язык фрагменты Библии. Государство и тогда считало это полезным — мол, сплотит здешнее население. И верно, они стали норвежцами, начали платить налоги, а корона смогла заявить права на их земли.

А теперь у нас здесь пасторская встреча. И хозяин, местный священник, в своей вступительной речи рассказывал нам о бунте и говорил, что наша встреча тоже своего рода знак примирения. И мы подаем этот знак не людям с улицы, которые и не догадываются о семинаре, но самим себе, церкви, сказал он, и этот импульс братолюбия будет умножаться в наших каждодневных трудах, в жизни на приходах, по которым мы скоро разъедемся.

Мы дошли до дверей, Тюри потянула за ручку.

— Идешь? — спросила она.

Я покачала головой.

— У меня тут дела есть, — сказала я. — Увидимся.

Она кивнула, улыбнулась, помахала на прощание и, зашла в здание.

Какие у меня тут дела? Этого я не знала, но сказала правду: у меня было ясное чувство, что я не могу уехать отсюда, чего-то не сделав. Я ведь зачем-то сюда приехала, на машине, в такую даль, специально попросила приходского священника, любителя семинаров, отправить в этот раз меня.

Как может пастор говорить в проповеди о мире, когда Иисус сказал: «Не думайте, что я пришел принести мир»?[16]

В январе за год до бунта после вечерней воскресной службы они предъявили пастору обвинение по четырем пунктам: он проповедует не ту истину, какая четко и ясно изложена в Евангелии. Он не справляется с обязанностями пастора и душепопечителя. Он ходит во тьме и невежестве. И поэтому, невзирая ни на преклонный возраст, ни на сан, он не может рассчитывать на уважение и смирение даже со стороны молодежи.