Хотя дна не было.

И все равно казалось, что свет подпирает дно.

— Я пойду в дом, — сказала Майя.

Я кивнула. Открыла дверцу машины, зажгла свет, взяла пакеты с заднего сиденья, свой портфель и пошла вслед за Майей к лестнице. Она поднялась и отперла наружную дверь, сбросила сапоги, открыла входную дверь и крикнула: «Привет!» Лиллен выбежала из гостиной. Майя подняла ее и обняла. Лиллен смеялась, а Майя крепко сжимала ее в объятиях, так что смех звучал рывками. Из кухни показалась Нанна, она облокотилась на дверной косяк и смотрела на них, на нас всех и улыбалась.

На плите варилась картошка, окно в кухне запотело. Нанна всегда включала плиту на полную мощность, а потом забывала убавить. Она стояла у мойки и чистила рыбу. Я села на стул.

Лиллен и Майя играли в китайские шахматы, Лиллен сидела коленками на стуле, наклонившись вперед. Майя ходила длинными цепочками, а Лиллен вытаскивала из своего треугольника одну фигуру за другой и ходила по одной.

Я накрыла на стол, мы сели есть. Потом Нанна пошла укладывать Лиллен спать, а Майя села на диван с книжкой. Я вымыла посуду и вышла на улицу. В свете фонаря прошла вниз к отмели, стояла и смотрела на темную воду. Дул ветер, и было холодно.

Когда я вошла в дом, я услышала голос Нанны из гостиной, она говорила тихо и короткими фразами, как будто сердилась, Майя отвечала что-то. Я не разобрала слов. Мне показалось, что Майя говорит как-то снизу, а Нанна нависает над ней, прижимая ее руки к полу, и говорит что-то, как будто они дерутся и Нанна одержала верх и теперь сидит на ней, наклонив голову, так что ее короткие слова плевками падают на Майю. Она как бы сидит верхом на Майе и пускает слюни, и все ее лицо искажено, губы распухли, зрачки округлились.

Я подошла к двери и взглянула на них. Они сидели по обе стороны стола — Майя на диване с поджатыми ногами, и юбка сверху как абажур, руки на коленях. Нанна сидела на стуле спиной ко мне. Майя взглянула на меня, отхлебнула из большой чашки, которую держала обеими руками. Пахло медом. Затем она опять взглянула на Нанну.

Нанна обернулась и посмотрела на меня, но ничего не сказала.

— Я пойду лягу, — сказала я.

— Спокойной ночи.

Обе ответили: «Спокойной ночи».

Я поднялась по синей винтовой лестнице, вошла в комнату, где обычно спала, — длинную и узкую мансарду.

Я включила маленькую лампочку над кроватью, посмотрела на часы, лежавшие на полу, было около шести. Погасила лампу и долго лежала с открытыми глазами в темноте. Я даже видела трещины на потолке прямо над головой, темные линии, углубления.

Сон был таким отчетливым. Мы едем на машине по подземному туннелю. Дорога поворачивает, и там есть небольшое возвышение, ограничитель скорости для встречного транспорта, и мы несколько раз проезжаем мимо. Как будто едем по тому же отрезку пути снова и снова. И каждый раз кто-то в машине говорит: «Туда не надо, там едут встречные машины». И снова разворот, и машина возвращается опять на нашу полосу. Затем я смотрю в боковое окно и вижу с левой стороны, внутри туннеля воду, маленькие тихие озера, как лужи талой воды, источники, озерца. С правой стороны — гора. А эти маленькие озерца отделены друг от друга перегородками, как загоны в зоопарке с горами между ними, небольшие помещения, подземные сцены. Я сижу в машине, мы едем по тому же отрезку пути, а я думаю об этих маленьких озерцах, больших каменных глыбах тут и там, как будто они имитируют органические формы, не являясь ими, и притворяются настоящими. «Похожие на естественные». Как будто настоящие. И невозможно понять, настоящие они или искусственные.

И вот появляются девушки с длинными гладкими волосами, в красных свитерах с воротником под горло, и бросаются в воду. Или даже не бросаются, а падают. Как будто в них нет никакого сопротивления, никакой инерции. Девушка просто стоит, ее лицо ничего не выражает, а затем падает вперед, как кукла.

В следующем загоне девушка садится на большую лошадь и едет вдоль озера, мы видим ее и лошадь сбоку, лошадь большая, красивая и черная, а на ней девушка. Лошадь поворачивает и идет вдоль озера, вдоль его короткой стороны.

Со всех сторон озеро окружают горы, как в камере-обскуре, и только одна сторона открыта — та, где дорога, откуда мы смотрим.

Лошадь останавливается и подходит совсем близко к воде. И девушка бросается прямо через голову лошади в воду. Молча, не произнеся ни звука. Скользящим движением, как будто все заранее запланировано и отрепетировано. Внизу темнеет вода. А я еду мимо, и с заднего сиденья автомобиля наблюдаю эту картину. Я не знаю, с кем я ехала в машине там, под землей, под горой, в темном туннеле. Не знаю, видели ли остальные, что произошло. Может быть, они взяли меня с собой, чтобы я это увидела, была свидетелем? Может, они хотели меня проверить, посмотреть, как я буду реагировать?

Я лежу и смотрю в темноте в потолок. И я не знаю, что передо мной — театральное представление или простая дорожная сцена. Я даже во сне не знаю, искусство это или реальность, это похоже на стилизованное представление.

Я встала, оделась в темноте, спустилась вниз, лестница заскрипела, я вошла на кухню. Включила свет и налила воду в кофеварку. На улице появился сероватый свет, как будто темнота медленно растворялась изнутри.

Я смотрела в окно на серую воду и видела их перед собой в снегу, как они идут по протоптанной тропинке, наклоняют головы, входя в дверь дома, стряхивают с себя снег, вижу ленсмана, лавочника и пастора в черных шерстяных пальто и тех, других: бочкообразные тела в оленьих шкурах, пимах и куртках из оленьего меха. «Все вскочили и запрыгали, они размахивали руками, кричали и ругались.

Некоторые из них настолько охрипли, что не могли издать ни звука. Представьте себе людей, одетых в куртки из оленьего меха, в тесной комнате, непрерывно прыгающих и размахивающих руками».

Я понимала это, знала по себе. То, что накопилось внутри и не находило пути наружу, вылилось у них в прыжки и крики. Когда чувствуешь, как все вокруг тебя сжимается. Когда даже слова не открываются и нечего сказать. И все слова одинаково осмысленны или бессмысленны, они не имеют никакого значения, ни с чем не связаны. Тесно и душно, как будто потолок опускается на голову. И вот они размахивают руками, чтобы удержать его, прыгают, чтобы не дать потолку упасть. А пастор насмехается над ними, ленсман и лавочник также смеются над их отчаянием. Они не видят чужого отчаяния. Им кажется, что эти саамы смешны и банальны, простоваты и глупы, убоги и ничтожны.

Они думают, что Библия, пришедшая к ним в переводе, благословила их право судить и требовать. Они поняли все буквально. «Они подкрепляли свое право судить и осуждать, ссылаясь на послание святого апостола Павла»[13]. Библия наделила их силой, и они почувствовали себя святыми, избранными. Ведь так написано в Библии. И они поверили в то, что они святые и неуязвимые и призваны судить. Потому что хотели верить в это, потому что это была последняя возможность.

Бунт и все выпавшие им несправедливости, унижение, издевательства. Я не могу знать, каково им было пережить все это. Но само горение в душе, когда что-то кажется важнее жизни, оно мне знакомо. И ведь они не могли знать всего — ни текста, на котором основывались, ни последствий своих поступков, поэтому их поступки вышли из-под контроля и стали такими жестокими, роковыми.

Однако они боролись за то, что считали самым важным, во что верили. Ведь их так долго унижали. А потом дали им книгу, где написано, что Иисус на стороне слабых. Что Бог освобождает угнетенных. Они поверили в это и захотели свободы. Не только духовной, для каждого в одиночку. А конкретной, физической свободы для всего народа, для общества.

В ответ над ними насмеялись. Им сказали, что то, что они считают правдой, правдой по Библии, оказывается, вовсе не правда. И вообще не имеет ничего общего с реальностью. Слова были написаны и зияли своей пустотой, своей необязательностью и никчемностью. Оставалось только прыгать. Прыгать, кричать и ругаться. Крики. Выстрел там, в лесу, резкий щелчок. Я катилась вниз по горке вместе с Кристианой, пыталась остановить ее.