Но вдруг я подумала: а что, если ветер одним рывком переменится, тогда меня сдует вниз, я не устою. Не за что будет ухватиться. Та же самая рука, которая прижимает меня к берегу, может скинуть меня вниз на скалы.

Я повернулась и побежала назад.

Всего несколько минут я продержалась на ветру, не думая ни о чем, просто стояла и отдыхала.

Потом спустилась обратно к домам, вернулась в город, показались рыбная фабрика и церковь вдалеке.

Я заснула, сидя за письменным столом, и проспала несколько часов. Когда проснулась, над фьордом появилась слабая полоска света, над линией горизонта по другую сторону фьорда. Я вышла на кухню, вставила фильтр в кофеварку и обнаружила, что кофе кончился.

Я спустилась на первый этаж, чтобы одолжить кофе у Нанны. Постучала в дверь. Ответа не было. Дверь была не заперта, я вошла в темный коридор и оттуда на кухню.

Там сидела Майя. Совсем тихо, у окна. Сидела и смотрела на улицу.

— Привет, — крикнула я.

Она не обернулась.

— Я только возьму немного кофе, — сказала я и открыла буфет. Взяла чашку, насыпала немного кофе и повернулась, чтобы выйти.

Взглянула на нее: она казалась застывшей. Может, позвать ее ко мне завтракать? Но, честно, мне именно сейчас не хотелось ни с кем разговаривать, хотелось только тихо посидеть и выпить горячего кофе, а потом залезть обратно в кровать и еще немного поспать. Хотя я знала, что не получится, даже не стоит и пытаться. Но разговаривать ни с кем не хотелось, это уж точно. Я сделала шаг к двери. Майя точно оцепенела, совсем как Кристиана тогда в церкви.

— Майя, — сказала я, — с тобой все в порядке?

Она не отвечала. Я не знала, что делать — просто уйти или же подойти к ней и сесть рядом.

— Я пойду наверх, — сказала я, — ведь ты идешь на работу, не так ли?

Она повернула голову. Совсем медленно, как будто была где-то далеко. Ничего не сказала. Казалось, будто она смотрела, но ничего не видела, во взгляде не было ни вопроса, ни ответа. Он был совсем плоский.

Я подождала немного и вышла.

Неужели она всю ночь так просидела — подумала я, поднимаясь по лестнице, ступеньки скрипели, и скрип отдавался в моей голове. Нет, у меня не было сейчас сил ни с кем разговаривать. Наверное, она как вернулась, так и сидела за столом. В коридоре было холодно. Я открыла дверь в свою маленькую кухню, там было так тепло, я закрыла дверь и как следует прижала ее, чтобы она не открылась. Подошла к кофеварке, включила ее и смолола кофе.

Я стояла у окна, держа в руке чашку кофе, и смотрела на улицу. Кое-кто уже спешил на работу. Видимо, был очень сильный ветер, было видно, как люди скрючивались, как будто старались обвиться вокруг себя, как бы складывались.

Я вспомнила свои пробежки по утрам в лесу за городом. Я выходила обычно рано, пока было тихо, и бежала от Лессингвег по Вальдхойзерштрассе. Навстречу уже шли люди по дороге на работу, в город. Я бежала по асфальтовым прогулочным дорожкам под большими развесистыми лиственными деревьями. До Риттвег и потом вверх по горке.

Вспомнила тот раз, когда мы бежали вместе с Кристианой. Я не стремилась к этому, я любила бегать одна, но она попросила, и я согласилась. Она зашла за мной утром в субботу в своем черном костюме, в розовых гетрах и маленьком розовом шарфике в белый горошек. «Ты что, и впрямь так побежишь?» Кристиана закружилась передо мной, плюхнулась на попу, я смеюсь, мы обе смеемся и бежим, совсем по другой дороге, чем обычно, гораздо дальше.

Именно в тот раз она привела меня к Хэртлесбергу, через Хойберг и Хагельлох. Светило солнце, мы бежали, потом шли и разговаривали. И смеялись, Кристиана выделывала такие фортели, что я не могла удержаться от смеха, мы передразнивали людей, обсуждали то, что она пыталась передать своими движениями, так смешно, пластично, точно и ясно.

Она водила меня к Хэртлесбергу только в тот раз, один-единственный. Солнце освещало небольшую долину и дорогу вниз между голыми деревьями. Может, она была для нее сценой, а ветви — перегородками? Или она не планировала ничего заранее, а просто привела меня в лес, куда обычно ходила? Может, и так, ибо она все здесь хорошо знала и вела меня не по главной прогулочной дороге, а по маленьким боковым тропинкам.

А может, она привела меня туда, чтобы я была своего рода свидетелем того, что должно было там произойти, что она предвидела, но еще не знала наверняка? Или знала? Тогда почему же ничего не сказала? Почему она никогда не говорила о том, что с ней происходит? Ничего я о ней не знала, как выясняется. Она казалась такой сильной, такой веселой. Возможно, чувственной, но и очень сильной. А ее удивительный смех, в котором я ничего не понимала, был таким легким и внезапным. Когда она смеялась, я теряла уверенность в себе, и у меня кружилась голова. А может, это она теряла уверенность, и у нее кружилась голова, а я ничего не понимала.

О, если бы я только знала, я бы смотрела за ней как за маленьким щеночком, ухаживала за ней и была бы с ней вместе круглые сутки, так чтобы она не оставалась одна, гладила бы ее и кормила.

И это ты, Лив, с твоими-то способностями заботиться о ком-то?

Как тогда, в Гефсиманском саду, когда Иисус попросил апостолов не спать и бодрствовать, а сам пошел молиться. Он начал скорбеть и тосковать, написано в Писании, и сказал им: «Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною»[9]. А когда Он вернулся, нашел их спящими, и Он сказал Петру: «Так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?»[10]

О, я бы наверняка смогла. Я бы сделала все, что угодно, ведь что-то я могла бы сделать, хотя бы попытаться. Если бы я только знала, понимала, видела.

И это я, которая собиралась врачевать раны.

Я поставила чашку в мойку, убрала со стола. Подумала, что хотела сказать об этом ему, о том, чтобы врачевать. Я ведь вовсе не сразу начала заниматься теологией. Вначале я изучала политэкономию. Я старалась понять крупные системы, логику их функционирования, все взаимосвязи. Какие модели лежали в основе этой идеологии, которую уже больше так не называли, давая ей другие названия — так, капитализм получил с виду нейтральное название «рынок».

Так же и с саамским восстанием. Об этом много написано, о его экономических причинах, материальной стороне, как государство направило чиновников, чтобы завладеть территорией, назвать ее норвежской и взимать с саамов налоги. И вот саамы, которые уже на протяжении многих столетий платили дань нескольким странам, двойные и тройные налоги, вдруг обнаружили, что эти чиновники живут в их селеньях, причем за их счет, и смотрят на них свысока.

А в воскресенье надо было преклонять колени перед пастором, этим выходцем с юга, поскольку он, кроме всего прочего, ведал и Богом. И спасением, и прощением, и милостью Божьей. Вот так церковь встала на сторону власти и одобрила подчиненное положение саамов.

За год до событий той ноябрьской ночи священник взял в руки палку и пустил ее в ход, в первый и единственный раз, согласно его собственному признанию, он отбивался, когда они окружили его в доме, приписанном к церкви.

И пастор написал епископу, что это никогда не повторится, но что он не раскаивается в том, что сделал. Видимо, он затаил что-то в душе с того единственного раза.