Утром 8 ноября 1852 года к церкви подъехала процессия на оленьих упряжках. Они ехали по льду и снегу по замерзшей реке из лагеря. По дороге заехали в другой поселок, чтобы собрать больше народу. Тех, кто сопротивлялся, увещевали, угрожали и даже били. Всего собралось тридцать пять взрослых и более двадцати детей не старше тринадцати лет. Решено было ехать освобождать церковь от греха. Они действовали во имя веры и хотели уничтожить зло. Считали себя посланцами Божьими и ехали со священной миссией во имя свободы, истины и обращения.

Они двинулись в путь на рассвете и приехали около восьми часов. Ворвались во двор дома лавочника, вооруженные дубинками и кольями. Во дворе уже убрали снег, и там находились лавочник и живший в его доме ленсман. В поселке не было особого дома для ленсмана, эту должность обычно занимал кто-то из местных саамов, но в этом году им впервые был норвежец.

Что те двое делали во дворе? Об этом ничего не известно. Может, принимали товар или рубили дрова. А может, просто стояли, курили и разговаривали.

Лавочника забили прямо во дворе дубинками и кольями. Ленсман скрылся в доме и заперся на чердаке. Говорили, что он уже был ранен. Они обнаружили его спустя несколько часов, разрубив дверь топором. Что он делал — лежал на кровати, истекая кровью, или стоял на коленях и молился?

Рассказывали, что двое держали его за руки, а третий вонзил в него нож, и нож был такой тупой, что его пришлось заколачивать в тело поленом.

Потом они забрали из дома и кладовых все, что могло пригодиться, а пленников собрались везти в свой лагерь. Взяли кофе, сахар, масло и муку. Обувь из оленьей шкуры и шерстяные вещи. Топоры, ножи и швейные иглы. Обчистили также склад и сложили товар в сани.

С ними были дети. Они находились там же, среди взрослых, сновавших туда-сюда и собиравших вещи, рядом с лежавшим на снегу трупом лавочника, он был весь в крови и с откусанным носом: кто-то откусил его во время схватки. Бунтовщики сказали, что оставили все ненужное, оно от дьявола и подлежало сожжению. Однако записано, что дети подбирали морошку, хлеб, сыр, молоко, инжир и репу.

Потом устроили грандиозную пьянку, разбили все окна и подожгли дом. Труп ленсмана сгорел в доме.

Женщин, детей и прислугу отвели на пасторский двор и заперли вместе с пастором в большой гостиной. Их раздели догола и стегали березовыми хворостинами и прутьями. Порка кнутом или розгами должна была побудить людей к осознанию своей вины и обращению. Среди пленников были женщины с маленькими детьми, даже с грудными, в колыбельках. Дети плакали. Все окна в пасторском доме разбили. А на дворе было минус тридцать.

К вечеру на помощь пленникам пришли люди из другого поселка, на расстоянии одной мили вниз по реке. В сумерках между ними и восставшими произошла схватка.

Пленников в пасторском доме освободили. Восставших связали и заперли в амбаре. И мужчин, и женщин. Некоторых держали там до 19 декабря, когда ушел последний транспорт с арестантами — они лежали связанные на санях, запряженных оленями.

Но когда же все это действительно началось? Когда?

Снизу раздавалась музыка Майи. Как они называют такую музыку — фанк, хаус, рэйв? Только сплошной и непрерывный грохот. Как «йойк», саамская песня, такая длинная и протяжная, как будто внутри музыки — пейзаж. Хотя может, я только воображаю высокогорные равнины, когда слышу «йойк», а потом приписываю это песне.

Наверное, все началось за год до этого, со скандала в церкви на острове, во время летнего выпаса, в июне. Тогда те же саамы устроили нечто, о чем пастор доложил как о беспорядках во время богослужения, мешавших его проведению. Один из саамов поднялся и обвинил пастора во лжи, назвал его нераскаявшимся грешником и дьяволом.

Тогда все ограничилось скандалом, и никто не погиб. Однако последствия были: сначала осудили шестерых саамов, а к концу зимы еще несколько человек приговорили к уплате штрафа и разным срокам тюремного заключения — от нескольких дней до нескольких недель на хлебе и воде.

В октябре, четыре месяца спустя после событий в церкви, пастор набросился с палкой на группу саамов. Это произошло в его доме, и, согласно хронике, он действовал в порядке самозащиты. Он написал епископу, что саамы окружили его. Должно быть, они ему угрожали, и он испугался. Но об этом он ничего не написал, только про самозащиту.

А затем в первое воскресенье адвента того же года случился новый скандал в церкви, на этот раз его учинила молодая женщина. Из хроники следовало, что она была свояченицей одного из зачинщиков бунта, которого впоследствии казнили за участие в нем.

Утром того дня до службы к пастору подошла группа саамов, желавших причаститься. Пастор должен был определить, подлинно ли они раскаиваются в своих грехах, достойны ли принять Святых тайн во оставление грехов. Он отказал им.

Когда он начал проповедь, уже во время службы, поднялась молодая женщина и крикнула, что он проповедует фальшивое и лживое учение. Не слушайте его. Как можешь ты, блуждающий в потемках, указывать нам путь к свету? Ей было двадцать четыре года, и она была на сносях. Раздались голоса за и против, и поднялся такой шум, что пастор долгое время не мог вставить ни слова.

Позднее женщину обвинили в нарушении благочестия в церкви и приговорили к тюремному заключению сроком больше года. Чтобы избежать заключения, она со всем семейством переселилась в горы. С ней были дети, муж и его братья и родители.

Через год, в ночь на 8 ноября 1852 года, вся семья возвратилась с гор. Они двинулись в путь на санях, в оленьих упряжках. Мечом и щитом им служила та справедливость, которую они обрели в Слове, в Библии. Разве не написано там, что вера сдвигает горы? Что последние становятся первыми? Разве не написано, что всякий просящий получает и стучащему отворяют двери? Разве не этого они хотели — чтобы перед ними раскрылись двери? Чтобы все, что написано, оказалось явью. И для них тоже. Ведь сказано же, что перед Богом все равны.

У меня замерзли руки. Я сидела, оглушенная музыкой, и смотрела на лежащие передо мной на столе бумаги, документы и мои записи. Мысли расплывались как медузы, казалось, что голова полна воды и они плавают там, передвигаясь, собираясь вместе и снова растекаясь.

Вот я сижу здесь, бросив в Германии аспирантуру по систематической теологии. Уехав прочь от всего.

Я никак не могу понять, когда же, собственно, началось это движение, кажется, вообще невозможно ясно определить какое-то начало, какой-то определенный момент. Все начиналось как-то смутно и неясно, словно расползалось в темном зале, в котором еще не зажгли свет, на большом снежном пространстве, посреди холода, зимней ночи на высокогорной равнине.

Из кипы бумаг торчит образ св. Изабеллы. Я вытаскиваю открытку и разглядываю ее. Святая Изабелла стоит, наклонившись. Изображено только ее лицо, карие глаза. Взгляд смиренный, как будто она смотрит на больного ребенка. Эта картина XVI века. Волосы не видны — на ней одежды монахини или медсестры, возможно, тогда это было одно и то же.

Я вспоминаю крестовый ход — обходную галерею в монастыре, — где эта открытка стояла на подставке в то воскресенье. Я увидела фотографию монастыря в институте, узнала часы посещения и приехала. На автобусе. Это было в конце февраля. Автобус остановился в маленьком поселке на равнине, дальше надо было идти пешком.

Монастырь стоял на фоне черной земли и голых деревьев и выглядел заброшенным. Внутри было холоднее, чем снаружи. Большая тяжелая дверь вела из церкви в переход к монастырю. Ее мне открыла монахиня, она впустила меня и ушла, оставив одну.

Крестовый ход был квадратным, с небольшим садиком в центре. Со всех сторон сад окружали стены со сводчатыми окнами. Здесь монахини ходили с крестами и четками, молились. Я медленно обошла сад несколько раз. Выглянуло солнце, слабое зимнее солнце осветило сад и окна, на каменных плитах появились светлые пятна. Стоять в этих солнечных пятнах казалось теплее. Было очень тихо.