Я пришел из мира, где юности не существует.

Беззаботность, которая обычно оберегает детей от горькой действительности, покидала нас слишком быстро. Я почувствовал это рано, лет с десяти, по глазам своих товарищей. Невинности, искрившейся в наших взглядах, с каждым месяцем становилось все меньше. Даже наши лица, такие выразительные и часто веселые, с течением времени словно иссыхали. К счастью, мы все мечтали о путешествиях, и это позволяло нам хоть иногда улыбаться.

Уехать… Уехать куда-нибудь далеко, туда, где у нас каждый день будет еда и чистая одежда, где будет вволю воды, чтобы мыться и пить сколько захочешь…

С этой точки зрения наша детская неопытность была преимуществом – она делала нас открытыми будущему. Наша восторженная изобретательность не ведала границ и заставляла придумывать самые невероятные истории.

Встречаясь, мы больше всего любили обсуждать одну и ту же тему – тему переезда в новый мир. В этих постоянных разговорах было что-то маниакальное, но они помогали нам не пасть духом.

Существовал и еще один источник нашего оптимизма, но тайный; он касался вещей, о которых не говорят вслух. Но даже брошенных друг другу беглых заговорщических взглядов хватало, чтобы каждый из нас испытал взволнованный подъем.

Это начиналось ранней весной, когда у нас играли свадьбы и женщины устраивали свои собственные посиделки. Мужчин на них не допускали, но детям вход был открыт. Мальчишек помладше иногда даже переодевали девочками, чтобы они могли принимать участие в танцах. Согласно обычаю даже музыканты были представлены исключительно женщинами. Гостьи всех возрастов одевались в нарядные обтягивающие платья, украшенные вышивкой с блестками, иногда почти прозрачные. Радостные лица, напускная скромность… Нам они казались настоящими красавицами, словно явившимися из волшебной восточной сказки.

Когда одна из танцовщиц, широко раскинув руки, принималась ритмично подергивать плечами, заставляя подрагивать грудь, ее взгляд выдавал наслаждение. Традиционный танец должен продемонстрировать зрителям все части тела. Решающий момент наступал, когда у танцовщицы одновременно приходили в движение живот, грудь и бедра, – и у нас замирали сердца. Чтобы продлить удовольствие, она под гладкие глубокие звуки барабана – у нас он называется дербука — начинала с вызывающей откровенностью вращать бедрами. Меня охватывало пленительное и невероятно сильное чувство. Я ласкал взглядом округлости той из танцовщиц, которую выделял для себя из числа прочих. Я знал, что, когда праздник закончится, каждый из моих допущенных на него приятелей станет с пеной у рта отстаивать превосходство девушки или женщины, очаровавшей его своей красотой и чувственностью своего танца.

Свадьбы были сладостной передышкой, на краткий – слишком краткий – миг вырывавшей нас из грубой действительности нашего нищенского существования.

В тех кварталах Орана, где я провел первые пятнадцать лет своей жизни, бедность не давала нам, в отличие от детей из более зажиточных районов, возможности нормально вырасти. Мы рано расставались с детством.

Я до сих пор не могу думать об этом без грусти. Как будто у меня отняли целые годы – неповторимые годы, наполненные особыми переживаниями, время, когда человек открывает для себя новый мир смыслов и чувств.

Нам грозила опасность лишиться части своего эмоционального богатства.

Нашим родителям бедность причиняла неисчислимые страдания. Мы были им дороги – во всех смыслах слова. Они любили нас, но из-за житейских трудностей помимо собственной воли давали нам понять, что растить нас – тяжкое, порой неподъемное бремя.

Кое-кто из моих знакомых взрослых прямо на лице носил отпечаток трагической судьбы. Они даже внешне напоминали те бронзовые статуи, что стояли в центре города. В их чертах читались все муки прошлого.

Собираясь вместе (по случаю праздников, семейных торжеств или религиозных обрядов), взрослые обсуждали одно и то же. Мужчины говорили об Алжирской войне и превозносили собственную доблесть, женщины делились магическими рецептами того, как удержать возле себя мужа. Однажды я слышал, как мой дед сказал своему знакомому, с которым они пили чай:

– Настоящие бойцы сопротивления никогда не вспоминают о войне – это слишком больно. Те, кто бахвалится своими подвигами, в ней не участвовали и корят себя за трусость. Пусть себе болтают. Наверное, для них это единственный способ не сломаться под грузом сожалений.

С того дня, глядя на этих хвастунов, я не мог не испытывать печали. Война, думал я, не только разорила землю, она прошлась своим катком по живым людям. Долгая оккупация, бесчисленные унижения и пытки – физические и моральные – изъязвили их души и иссушили их сердца.

Меня охватывал страх: успею ли я сбежать из этого ада, пока не превратился в похожий на них живой труп?

Наступающая весна освобождала нас, мальчишек, из того тройного плена, в котором нас держал весь фантасмагорический уклад нашей жизни.

Во-первых, всю осень и зиму мы были вынуждены проводить взаперти. Когда серое ненастье сменялось яркими летними днями, на нас это производило впечатление шока, от которого кружилась голова.

Во-вторых, правившая нами диктатура, уверенная, что служит нам защитой и опорой, навязывала нам свое убогое милитаристское мышление.

Наконец – и эта несвобода была самой пагубной из всех трех, – нас не пускала на волю собственная ментальность.

В семьях, принадлежащих к среднему классу, как и в семьях рабочих, властвовал целый свод табу, ограничивавший нас во всем – в словах, в играх, даже в одежде. Особенно заметно это становилось зимой. Смена времени года словно вдыхала новую жизнь в старые запреты.

Лицемерие всячески приветствовалось. Одно из самых причудливых табу касалось семейных отношений. С виду главой семьи был муж, но на самом деле за все ниточки дергала жена. Именно она – ради общего блага – решала, что хорошо и что плохо для ее отца, мужа, брата…

В доме мужчина представал непререкаемым авторитетом, но он ни в чем не разбирался и не имел права голоса; деньгами распоряжалась женщина, она же занималась детьми и мужем и лечила заболевших…

Достаточно сказать, что муж, которого бросила жена, возвращался жить к матери!

С приходом весны и лета наши тела и мысли как по волшебству освобождались. Когда в хорошую погоду мы смотрели на море, нам казалось, что в нашей душе возникает огромное пространство свободы; оно позволяло хотя бы на краткий миг сбросить путы примитивной материнской любви, глупость национализма и презрительный взгляд Запада.

Каждое непроизнесенное слово

Больно ранит невинную душу.

Однажды вечером кто-то из моих друзей сказал: «Зато у нас есть море. Можно смотреть на него и мечтать о свободе».