Теперь я расскажу, как воин-интернационалист, патриот и молодой коммунист, вступивший в партию, можно сказать, «под пулями», стал производителем наркотиков. Я расскажу о том, как героический юноша, поэт и романтик сдирал с себя белые цыплячьи перья и становился способным жить на этой прекрасной земле. Кстати, замечу, что я мог бы и не проходить такой тяжёлый и кровавый путь, не растоптать столько людей, если бы мои предки, сплошь статские и военные генералы, поменьше бы заботились о судьбах Родины и побольше о своей собственной и своих детей. Они никогда ничем не торговали, только воевали и философствовали и превыше всего ставили честь, совесть и достоинство Настоящего Человека, одна из моих бабок дошла до того, что отдала свою огромную квартиру государству, а не детям, потому что ей так показалось честнее. А вот, если бы, торганули слегка принципами или джинсами, то, возможно, их потомку и не пришлось бы становиться бандитом. Я мог бы понять и раньше, что все принципы и идеологии, - это хуже, чем наркотики, а патриотизм, национализм и религии, - самая тяжёлая и опасная дрянь. Мне повезло, я вернулся из Афганистана пьяным, сытым и нос в табаке, но мог бы и пополнить собою мусорную кучу моих героических предков, и тогда у моих живых родственников были бы основания гордиться мною.

Ещё в армии, я подумывал о том, чтобы завербоваться на Север, в Уренгой и написал об этом родителям. Но после службы в Уренгой я не попал, а попал в г. Мары, в Туркмении, куда меня пригласил в гости один мой товарищ по оружию. Как-то так получалось по моей жизни, что я всегда больше сходился с мусульманами, евреями и цыганами, чем со своими русско-православными братьями и сёстрами, я даже был женат на цыганке.

С товарищем мы славно погуливонили недели две, он был, вообще-то, курдом и его семья не слишком соблюдала запрет на алкоголь. После чего я наладился домой. Мой путь лежал через Каспий, но водную преграду я так и не преодолел. До парома оставалось четыре часа и я отправился убить время в местечко Красноводск. Он запомнился мне красным: красное небо, красные дувалы, красное вино. Дешёвым этим, местным вином я усосался вдрызг вместе с какими-то дембелями, такими же пограничниками, как и я, но не такими заслуженными. На почве недостаточного ко мне уважения возник разбор и драка. Их было трое, я один, на груди у меня болталась медаль «За отвагу».

К тому времени, у меня уже вошло в привычку постоянно носить в кармане нож. В некоторых случаях нож бывает лучше автомата. Я купил его в Хайратоне, в Союзе такие вещи ещё были большой редкостью. У него был бритвенный угол заточки и шайба на клинке, чтобы открывать одной рукой, америкосы сделали. Лёгким движением такого лезвия, можно было развалить горло барану до самых шейных позвонков, я пробовал.

Я порезал пацанам руки и лица, может, и ещё что-то. Не помню. Всё стало красным, кровь забрызгала всю кафешку, и я побежал. В городе было полно патрулей, за мной погнались, но не догнали.

Каково же было удивление моего товарища по оружию, когда я снова появился перед ним, переодетый в тряпьё, которое я украл с верёвки во дворе какого-то дома. Я перепугался насмерть, когда чуть-чуть протрезвел, ведь вполне мог кого-то и завалить совсем.

Товарищ выслушал, ушёл и вскоре вернулся со своим дядей Мурадом. Дядя Мурад сказал, что человек я хороший, честный и что он мне поможет.

На следующее утро я трясся с ним в «уазике» по пустыне Кызыл-Кум.

Кызыл-Кум, значит – Красный Песок. Красный песок там действительно есть, есть и жёлтый, но в основном, это мергель и глина. Там добывают нефть и газ и где торчат вышки – чёрные пятна. А ещё там, как оказалось, выращивают опиумный мак.

Мак был высажен косыми террасами на склоне широкого оврага, в моих краях такой овраг назвали бы «балкой». Со стороны посевы не были заметны вообще, а с воздуха их можно было увидеть только когда не закрывала тень от склона. Ещё там был полуразвалившийся сарай из сырцового кирпича и дыра в земле – кяриз. В последующие две недели я вытаскивал оттуда по триста вёдер воды в день. Мак можно и не поливать, и так вырастет. Но если поливать, урожай будет в два раза больше.

Вёдра я волок к началу террас и там выливал, дальше вода шла вниз самотёком, по специально проложенным канавкам. Делал я это, когда заходило солнце, под солнцем вода моментально высыхала в самом начале террасы. Под утро, я падал и засыпал, перекусив, чем Аллах послал. Мурад оставил хлеб, соль, рис, чай и сигареты «Памир». Первую неделю я сильно мучился от многодневного запоя и тяжёлой работы. В начале второй недели появились чабаны.

Это были очень странные чабаны. Они гнали перед собой два десятка тощих овец и вели в поводу двух гружёных верблюдов, у них были хорошие карабины под автоматный патрон. Я как раз собирался начать работу и сильно встревожился – мак-то, рядом. Но они заулыбались, закивали приветливо и расположились возле кяриза –вода в пустыне общая.

Меня позвали на чай, о работе пришлось забыть. Я всё ждал, когда они спросят, что я тут делаю и уже приготовил совершенно идиотскую историю, но они ничего не спросили. Оказалось, что Мурад им приходится каким-то родственником, но здесь все приходились кому-то родственниками, что не мешало им люто, по-родственному, враждовать. И улыбались здесь все, даже если собирались перерезать кому-то горло.

Потом, они угостили меня кислым молоком. До этого, я никогда в жизни не пробовал настоящий кифир, - то есть, киф, тёртую коноплю, сброженную в верблюжьем молоке. Специфический привкус  я почувствовал сразу, но мне понравилось, и я не подумал о последствиях. Дело в том, что сухой конопли много не сжуёшь и не скуришь, а в молоке она идёт, как по маслу. Со мной случилось то, что случается с людьми, не привыкшими к вину, вино сладкое, вкусное, пьётся  легко, и они упиваются.

Я выпил ещё. И ещё. Мои новые друзья посмеивались и подливали.

Потом я почувствовал жуткую тревогу, я был уверен, что пришельцы уже увидели мак и теперь собираются убить меня, чтобы завладеть сокровищем. К тому же, за их спинами появился мой афганский проводник, от которого у меня осталась тройная метка от швов на запястье, он кивал и манил меня рукой.

Я вскочил и пошатываясь, кинулся за ним. Но, как бы быстро я ни бежал, он постоянно оказывался далеко впереди. За моей спиной раздались выстрелы, но я не обратил на это внимания. Под утро, я свалился в песок и понял, что никакого проводника не было.

Солнце поднималось и начинало палить. Хочешь, не хочешь, а надо было возвращаться к воде.

На подходе к лагерю я наткнулся на мёртвого верблюда с вьюком на спине. У него в брюхе были пулевые пробоины. Чуть дальше лежал один из чабанов. Под ним расплывалось рыжее пятно. и начинали кружиться мухи.

Второй чабан сидел возле погасшего костра. Вокруг него бродили и мекали овцы. Он опирался спиной на вьюк. Под халатом у него что-то топорщилось, и он держал это руками. Глаза были открыты, и под коленом лежал карабин. Я остановился.

- Подойди, мальчик, - сказал чабан.

Я осторожно приблизился и увидел, что под халатом у него лежат его внутренности. Он слабо шевелил пальцами, чтобы отогнать мух. На указательном пальце его правой руки сверкал красный камень.

- Возьми, мальчик, - сказал чабан.

Он снял перстень с пальца, и перстень выкатился из его ладони в песок. Потом он закрыл глаза и умер.

Я так никогда и не узнал, что там произошло. Мёртвых я закопал в песок. Во вьюках оказался опиум-сырец, кусками. Второго верблюда я не нашёл.

Я оставался возле лагеря, прячась неподалёку, пока приехал Мурад с тремя закутанными бабами, чтобы собирать урожай. Я отдал ему и то, чего он не сеял, и рассказал всё. За всё про всё, я получил двадцать тысяч рублей, что было чудовищной суммой, по тем временам и вскоре уже плыл через Каспий в каюте «люкс» и разодетый так, что бывшего «дембеля» во мне не опознал бы и самый опытный пограничник. А красный камень я до сих пор ношу на указательном пальце правой руки. Если приблизить его к глазу, то можно увидеть внутри человека, который идёт в гору с камнем или мешком на спине.