Как и какие именно вещи можно использовать по-другому? Жабу добавили в задачу нарочно, чтобы отвлечь ваше внимание. Она сама по себе необычна, поэтому в ней содержится ложный намек на решение.

Очень часто бросающиеся в глаза вещи лишь отвлекают наше внимание. Такие «блескучки» и предназначены для того, чтобы отвлекать внимание от главного.

Вторая наша проблема — чрезвычайно узкая зона поисков. На­пример, почти всегда люди, выслушав анекдот, пересказывают его другим. Анекдоты вообще напоминают деньги, являющиеся средством обмена и переходящие от человека к человеку без вся­ких изменений. Раздвиньте рамки задачи. К первому услышавше­му тот или иной анекдот он ведь тоже откуда-то пришел.

Третья классическая задача про муху. Очень соблазнительно начать выстраивать цепочку мушиных перелетов по мере их со­кращения. Причем обратите внимание: чем больше у людей ма­тематических навыков, тем больше они запутываются в этой за­даче. Не лучше ли перенести свое внимание немножко в сторону и отказаться от попытки суммирования бесконечного множества полетов? Вполне возможно, в результате вы увидите простое и ясное решение этой старинной головоломки.

В ходе ее решения можно почувствовать, чего хотел Леонардо от своих учеников. Он хотел, чтобы вы одновременно углубля­лись в непостижимость расстояний полета мухи и умели смотреть на вещи, которые кажутся лишь «привычными трещинами в сте­не», своего рода фоном — «аккомпанементом» задачи.

Математическая головоломка имеет целых два привычных ва­рианта решения. Первый из них чем-то напоминает «блескучую» жабу из первой задачи.

Он порожден знакомым каждому со школы ограничением психики — желанием простоты решения. В задаче очень хочется переделать знак «—» на знак «+».

В конце концов, именно знак «—» перед числом 118 делает вы­ражение столь далеким от истины. А со знаком «+» левая часть становится равной 127, что гораздо ближе к 129.

В первом, самом привычном способе мышления прячется ло­вушка, которая связана с тем, что после добавления требуемой черточки выражение обязательно становится равенством. Разве в задании упоминается об этом? Нет. Вот и взгляните шире. Единственное ограничение состоит в том, чтобы выражение имело хоть какой-нибудь смысл с точки зрения математики.

Другой стереотип. Наши усилия невольно направлены на по­иски привычных ответов на вопрос: какие линии можно доба­вить? Действительно, какие варианты? Изменить одну цифру на другую, изменить знак действия, заменить соотношение «равно» на другое. Может быть, стоит попробовать переформулировать задачу и объединить категории?

Разгадка заключается в том, что и о математическом уравне­нии, и о других возможных решениях, о наших знаниях и о фоне мышления — «трещине на стене» нам приходится думать одно­временно, иначе задача не решается. Этого навыка нам, в отличие от людей гениальных, мучительно недостает. О нем — в следую­щей беседе.

Совсем забыл.

Когда вы делали упражнения, удалось ли вам победить тоску Чайковского?

Беседа восьмая

Чаадаев и генетика. Моцарт и Сальери. Упражнение «Движения

Гурджиева». Подсказки к задачам

Не кажется ли вам странным, что нам так трудно думать о не­скольких вещах одновременно? Кажется, наш мозг все время по­падает в ловушку одной-единственной мысли и не способен вы­держать игру ума, в которой разнообразные мысли, ощущения, эмоции существуют одновременно.

Если вы попробовали решать задачи, то, наверное, уже по­няли, что безо всяких причин мы заковываем себя в кандалы стандартного восприятия реальности, двигаясь по колее един­ственной мысли до тех пор, пока неожиданное событие не пере­ключает плохо смазанный «зубчатый механизм» нашего разума на соседнюю колею. Поступая таким образом, мы противосто­им жизненной реальности, поскольку весь мир — и внешний, и внутренний — разнообразен, изменчив, и множество процессов в нем происходят одновременно.

Петр Яковлевич Чаадаев, наш гениальный философ и прозаик, находясь в состоянии, которое современники считали душевной болезнью (сам Чаадаев в это время именовал себя персидским шахом), обладал невероятной способностью к восприятию боль­шого числа разных событий одновременно. До болезни он был блестящим, пылким, необычайно активным офицером, который с блеском участвовал в кампаниях 1812 — 1813 годов.

В зрелые годы Чаадаев превратился в человека, который на­слаждался лишь многообразием мыслей, — и одно это, как он писал в «Философических письмах», приводило его в состояние гармонии и счастья. «Когда ты можешь думать одновременно о многом, — писал Чаадаев, — у тебя появляются мысли, прони­кающие во все, куда-то к началу, к единому, вечному. Единствен­ным человеческим счастьем является прикосновение к нему».

«Откуда он взял это могучее волнение, чисто личное и непо­вторимое, которое проникает всю его доктрину и сообщает та­кую неотразимую убедительность его слову? — писал Константин Николаевич Леонтьев. — В железной и вместе с тем абсолютно свободной последовательности его умозаключений столько сдер­жанной страсти и такая чудесная экономия сил, что и, помимо множества блестящих характеристик и художественных эпитетов, за один этот строгий пафос мысли его философические письма должны быть отнесены к области словесного творчества наравне с пушкинской элегией. Во всемирной литературе немного най­дется произведений, где так ясно чувствовалось бы море стихий­ности и вместе с тем гармоничность человеческой логики. Че-канны, например, его слова: «Во Франции на что нужна мысль? Чтобы ее высказать. В Англии — чтобы привести ее в исполнение. В Германии — чтобы ее обдумать. У нас — у нас ни на что».

ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА МЫСЛЬ И К ЧЕМУ ОНА ПРИВОДИТ

Мы живем во времена, когда человеку как никогда нужна его мысль для того, чтобы ее обдумать, и для того, чтобы ее высказать и привести ее в исполнение.

Это мы понимаем, но мы не желаем понимать, что рождение блестящей мысли, подобной мысли Чаадаева, — это искусство, которому нужно учиться.

Искушенный читатель может возразить мне, что гениальность Чаадаева была наследственной: он был прямым потомком графа Петра Толстого, того самого, о котором Петр Первый говаривал:

«Имея дело с Толстым, надо держать ухо востро и камень за пазу­хой, чтобы разбить ему череп, а то укусит». Петр Толстой являлся дальним предком не только Толстых Льва Николаевича и Алексея Константиновича, но и, по одной из линий Алексея Николае­вича, предком Константина Николаевича Леонтьева, которого я цитировал, Одоевских, самого Чаадаева, а по отцовской линии — и Федора Тютчева. Многих наших гениев связывало родство.

Однако не было бы среди наших гениев ни Ломоносова, ни Пушкина, ни Толстых, ни самого Леонардо да Винчи, если бы они не считали, что каждую данную Богом способность человек должен в себе развивать.

Мы знаем, что можем видеть, слышать, обонять, чувствовать вкус и осязать одновременно. Каждый день мы делаем это в про­цессе приема пищи.

Но нам сложно осознать все эти ощущения сразу. Я могу видеть в одно и то же время землю, небо, снег, забор, мою мать, автомо­биль, собаку, деревья. Это происходит автоматически и не требу­ет сознательного переключения внимания. Процесс целостного восприятия требует небольшого мысленного усилия. Достаточно незначительного расширения сознательного внимания, чтобы мы могли ощутить целое в его многоголосии и многообразии.

Однако если я попрошу вас вспомнить детали целостной кар­тины, которую вы только что видели, например, сколько досок в заборе или с какой стороны растет мох на деревьях, какой формы были падающие снежинки и т. д., то, скорее всего, вы не сможете ответить.

Но для того, чтобы выделить главную мысль об окружающей ре­альности — а именно это многие поклонники Чаадаева считали его основным даром, — нужно уметь строить закономерности на осно­вании деталей, которые остались незаметными для окружающих.