Публикация на Западе "Размышлений…" и последующие действия сделали имя Сахарова легендой и многими в СССР воспринимались как безумие. Впрочем, не всеми. Весной 1970 года И.Е. Тамм попросил Сахарова представлять его на состоявшейся в Университете торжественной церемонии вручения медали им. М.В. Ломоносова, которой Тамм был награжден, и зачитать его лауреатскую лекцию. (Сам Игорь Евгеньевич в это время был уже тяжело болен и не мог выходить из дома.) Это выражение доверия имело большое значение для Андрея Дмитриевича, так как тогда он был уже "неприкасаемым".
В 1969 году Сахаров передал почти все свои сбережения (134 000 рублей) Красному Кресту и на строительство онкологического центра в Москве. (Из Красного Креста Сахарова официально поблагодарили, тогда как директор онко-центра академик Н. Блохин такой вежливости не проявил. Спустя 11 лет, в феврале 1980 года на международной встрече ученых в ФРГ Блохин произнес немало плохого в адрес высланного из Москвы Сахарова.)
Убедившись, что его предложения и обращения к правительству никуда дальше архивов КГБ не попадают (так же, как сегодня оседают в КГБ идущие с Запада петиции в защиту Сахарова), еще недавно сверхсекретный Сахаров совершает "невозможное". С осени 1972 года Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич принимают у себя дома иностранных корреспондентов. "Существование Сахарова и Солженицына — это нарушение закона сохранения энергии", — говорили тогда московские физики. Я хочу верить, что это суждение ошибочно и закон сохранения энергии более фундаментален, чем закон сохранения страха.
Июль 1978 года. Последний день суда над Анатолием Щаранским. В маленьком переулке в центре Москвы — толпа людей. Среди них Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, уставшие, только что приехавшие из Калуги с процесса над Александром Гинзбургом. Никого не допускают даже во двор здания суда. Много агентов в штатском. У охраняемого милицией заграждения пожилая женщина — мать Толи. Стоим очень долго, собственное бессилие томительно, требует какой-то разрядки, но сделать ничего нельзя. Скоро суд кончится, и разойдемся. И тут голос Сахарова: "Пустите мать. Хотя бы на чтение приговора". Толпа сгрудилась у заграждения. Андрей Дмитриевич произносит слова единственно возможные и необходимые в этой трагической ситуации. Потом отходит, бледный, принимает что-то сердечное. (Дело Щаранского было попыткой перевести борьбу с диссидентами и евреями в привычное русло шпиономании. Тогда эту опасную тенденцию удалось приостановить. Но Толю осудили, и его срок кончается в 1990 году. Страшно смотреть на эти цифры.)
Таких эпизодов за последние годы было очень много. Идею, что в борьбе за права человека самое главное — это помощь конкретным людям, Сахаров не устает демонстрировать с какой-то педагогической настойчивостью. В сущности такова моральная основа всего правозащитного движения. Татьяна Осипова, которую судили в Москве в начале апреля, в своем кратком последнем слове сказала: "Я считаю защиту прав человека делом своей жизни, потому что нарушение этих прав ведет к человеческим трагедиям". Ее осудили на пять лет лагерей и пять лет ссылки. Такие приговоры потрясают, особенно, если осознать, что ни Осипова, ни другие правозащитники никогда не призывали и не прибегали к насилию и единственным своим оружием считали гласность.
Нет людей более важных и менее важных, жизнь каждого человека содержит в себе бесконечность, Вселенную и не измеряется количественно. Эти идеи придумал не Сахаров, но они для него чрезвычайно органичны. Его Нобелевская лекция и многие другие заявления содержат весьма длинные списки репрессированных, и он мучительно трудно обдумывает перечисление имен, с чувством вины перед теми, кого не сумел назвать. Кому-то это может показаться утомительным. Два года назад "Голос Америки" при передаче очередного обращения Сахарова упомянул из приведенного им списка лишь несколько первых фамилий, заменив остальные на "и другие". Это вызвало резкий протест Андрея Дмитриевича, глубокое личное возмущение. Если бы такая позиция Сахарова была воспринята достаточно широко, то, может быть, человечество было бы спасено. И напротив — пренебрежение принципом абсолютной ценности каждой человеческой жизни чревато, как продемонстрировала история, миллионами человеческих трупов.
Деятельность правозащитного движения в СССР, в том числе и Сахарова, в течение длительного времени препятствовала попыткам ослабить ограничения, наложенные на КГБ после смерти Сталина. Это много раз подтверждалось на опыте. Каковы механизмы этого влияния — трудно сказать. Машина власти в СССР — это "черный ящик", над загадками которого, наверное, не следует ломать голову. "Что будет? Куда все идет?" — здесь все друг друга это спрашивают. Но ответ может зависеть и от собственного поведения в данный момент. Результативностью своих действий Сахаров это доказал неоднократно.
В последнее время в "черном ящике" что-то сдвинулось, и КГБ получил бóльшую, чем раньше свободу действий. Это проявилось в ссылке Сахарова, широких репрессиях правозащитников, в том числе женщин, что содержит особый элемент жестокости (Татьяна Великанова, Татьяна Осипова, Ирина Гривнина, Мальва Ланда, Оксана Мешко, Ольга Матусевич), в провокационном аресте секретаря самодеятельного научного семинара еврея-отказника математика Виктора Браиловского, "профилактических" репрессиях (Анатолий Марченко, Генрих Алтунян), глушении радиопередач. Что будет? "Важно то, что уже произошло", — ответил мне на такой вопрос Андрей Дмитриевич примерно четыре года назад, вскоре после ареста Орлова, Гинзбурга и Щаранского. Этот ответ справедлив и сегодня, и, наверное, всегда. Освобождение американских дипломатов-заложников явилось результатом известных принципиальных усилий. Что будет с Сахаровым, Орловым и другими правозащитниками, может зависеть от усилий мировой общественности. Необходимо найти способы разговаривать непосредственно с "высшим эшелоном" власти в СССР, то есть с теми, кто только и полномочен "принимать решения", а это не просто. (О важности этого последнего обстоятельства неоднократно говорил и говорит академик Сахаров.)
"Что будет" может зависеть и от позиции советской общественности. Позиция Академии наук СССР в отношении ссылки Сахарова известна — умолчание и бездействие. То беспринципное бездействие, которое опасно. Ни один из академиков не потребовал элементарного — предоставить Сахарову слово, выслушать его на заседании Академии. Не исключено, что обращение нескольких советских академиков к Л.И. Брежневу могло бы вернуть Сахарова в Москву.
… Случилось так, что я увиделся с Андреем Дмитриевичем на семинаре в ФИАНе на следующий день после визита в квартиру Сахаровых людей, назвавших себя членами организации "Черный сентябрь" (1973 год). (Вошли в квартиру, оборвали телефон, в течение полутора часов угрожали убить его и жену.) Он рассказывал об этом, как о каком-то досадном, нелепом событии. "Сахарова в принципе нельзя испугать, — сказала как-то Елена Георгиевна. — Его можно убить, но добиться, чтобы он отказался от того, что думает, — невозможно". Андрей Дмитриевич постоянно размышляет, и, как я понимаю, он всегда чувствует дистанцию между фундаментальным и случайными суетными обстоятельствами, такими, к примеру, как визит "террористов". Может быть, архимедовское "не трогай моих чертежей" в какой-то мере соответствует этому мироощущению Сахарова. Его нельзя испугать, но ему можно сделать очень больно, если использовать для этого близких — жену, детей. Сегодня таким объектом стала невеста сына — Лиза Алексеева. "Сам факт заложничества, связанный со мной, для меня совершенно непереносим" (письмо А.П. Александрову, 20 октября 1980 г.). К этим словам Сахарова следует отнестись со всей серьезностью.
Поведение советских коллег Сахарова в связи с его ссылкой в Горький также очень тяжело переживается Андреем Дмитриевичем. В открытом письме американскому физику-теоретику Сиднею Дреллу (30 января 1981 года) он пишет: "Что касается моих коллег в СССР, то они, имея опыт жизни в нашей стране, прекрасно понимают мое положение, и их молчание фактически является соучастием; к сожалению, в данном случае ни один из них не отказался от этой роли, даже те из них, кого я считаю лично порядочными людьми". И если Сахаров, по своему складу склонный думать о людях хорошо, может быть, даже идеализировать, произнес такие слова, то, значит, для этого были веские и весьма тягостные основания.
