Итан улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ. Мы начинаем раскачиваться, отталкиваясь от земли ногами. И я готова оставаться с ним здесь и качаться на этих качелях хоть до ночи, да куда там, до конца жизни.

– И еще они упустили очень важное. Не учли такого фактора, как свобода. У нас были тайны, которые приходилось хранить от остальных, у нас были заповеди, которым надлежало следовать, но совсем не было свободы. Не думаю, что Бенджамин Франклин одобрил бы их за это.

– Нет, конечно. Еще бы!

– Сначала, возможно, у них и были кое-какие идеалы, но когда они поняли, как здесь удобно, безопасно и хорошо жить, то, думаю, быстренько растеряли их. Превратили нас в паразитов. Главное, в своем будущем они уверены и вряд ли хотят изменить его.

– Даже если…

– Даже если. – Я пожимаю плечами. – Мне очень долго хотелось им верить. Ведь наша община была для меня все, весь мой мир – я люблю многих из наших, некоторых даже очень. Но все они смотрят в рот вождям… во всяком случае, делают вид. А я так больше не могу. Они такие же самодовольные и близорукие люди, как и все остальные. И гораздо более испорченные. Они любят только себя.

– Плохо дело…

– Никто из них не верит в будущее, понимаешь? Ведь это все равно что верить в собственную смерть. Но ведь так жить нельзя. Нельзя верить в свою смерть. Даже нам нельзя, всем, кто каждый день видел ее собственными глазами.

И тут я снова вспоминаю строчку, напечатанную крошечным шрифтом в завтрашней газете. В еще одну смерть я не могу верить и ни за что не поверю.

Итан некоторое время молчит.

– А твоя мать, она им верит? – спрашивает он.

– Она во всем их слушается и не пытается идти против, это я точно знаю. Но не знаю почему – согласна ли она с тем, что они говорят, или просто боится.

– Как думаешь, она знала про твоего отца?

– Вряд ли. – Я закрываю глаза. – Да, скорей всего, не знала. – Молчу, перебираю пальцами звенья цепочки. – Моей маме в жизни досталось, ты это знаешь. Говорят, страдания делают человека сильней и мудрее, но, боюсь, гораздо чаще люди становятся слабее и трусливее. Мама хочет хоть еще час, еще день прожить спокойно и делает для этого все. На большее у нее не хватает духу.

– Печально. Впрочем, большинство людей именно так себя ведут.

Я гляжу на Итана, и мне хочется плакать. Понимаю, насколько он прав. Ведь сама я кто? Такая же слабая и напуганная девочка. А все эта строчка в газете… Ох, сейчас меня больше всего заботит она.

– Но ты совсем другая, потому что ты знаешь, чего стоит этот час, – серьезным тоном говорит он. – А теперь и я тоже другой. Мы с тобой знаем, что произойдет на Земле, если сидеть сложа руки.

Я вытираю нос рукавом. Хотелось бы быть другой. Но сейчас весь мой организм пронизывает страх.

Итан рассчитывает момент, хватает меня за руку и держит до тех пор, пока мы не начинаем раскачиваться в унисон. Такое чувство, что на этой площадке он вырос.

Он ловко останавливает качели и подхватывает меня, помогая сойти. Потом энергично тащит меня к машине.

– До сегодняшнего дня, – говорит он, – сидели сложа руки. А сегодня настало время действовать.

И я знаю, что он прав. Надо действовать.

– А хоть что-нибудь клевое было у вас там? Что-нибудь такое… потрясающее? – спрашивает Итан, когда мы мчимся где-то между Эсбери-Парк и Фрихолдом.

Ради него я готова на все. Отвечать на его вопросы? Пожалуйста. Всю жизнь свою готова перед ним выложить. Он так долго сдерживал свое любопытство. Жаль только, что рассказывать особенно нечего, радости в жизни я видела мало.

Итан бросает на меня взгляд:

– Ладно, сразу можешь не отвечать. Не торопись. Я все равно собираюсь мучить тебя вопросами лет еще этак семьдесят-восемьдесят.

А мне больно это слышать, ох как больно. С трудом подавляю в себе это чувство.

– Да ничего такого особенного уже не было, – отзываюсь я, стараясь говорить бодрым голосом, потому что слова почему-то не хотели выговариваться, застревали в гортани. – Другие рассказывали, правда, про клевые штучки. Ну, видела кое-что, но к тому времени, как я родилась, это уже работало плохо. В начале двадцатых компьютерные технологии достигли такого уровня, что уже не нужны были эти громоздкие ящики, мониторы, клавиатуры с мышками. Изображение можно было получить почти на чем угодно, на экранах тоненьких, как бумага, и мягких, как ткань, а можно было перед собой спроецировать, прямо в воздухе. Информацию и картинки уже вызывали с помощью рук, глаз, а в некоторых случаях даже мыслью.

– Да, теперь сама увидишь, все это будет, – горячо и радостно кивает Итан.

– Да, существовало одно замечательное устройство. С его помощью можно было исчезнуть, стать невидимым. Правда, я о нем читала только в книжках, посвященных двадцатым и тридцатым годам. Я вижу, технология сейчас совершенствуется, появились сенсоры, которые умеют читать контуры тела во время движения и создавать такой фон, что ты совершенно с ним сливаешься, со своим окружением то есть.

– Я об этом тоже читал, – говорит Итан и снова бросает на меня взгляд. – Забавно слушать, как ты говоришь о будущем в прошедшем времени. Или странно, что ли.

– Знаю. У меня всегда были проблемы с временами.

– Ну а еще что?

– Ну что… Денег было много, они шли на науку, а та занималась изобретением пилюль и разработкой несложных операций, чтобы люди могли есть от пуза и при этом не полнеть. Большие средства вкладывали в пластическую хирургию, стало возможным изменять тело по своему хотению, выглядеть супермолодым даже в семидесятилетнем возрасте. Честно говоря, меня от всего этого в дрожь бросает.

– На что только тратятся средства, надо же! – Лицо Итана становится серьезным. – В то время как мир разваливается на части.

– К концу сороковых это безумие постепенно сошло на нет. И это несколько парадоксально, потому что в пятидесятые возникли проблемы с едой, ее стало не хватать, так что излишний вес для большинства перестал быть проблемой.

– Грустно все это, – качает головой Итан.

Я словно слышу, как Паппи бесстрастным голосом рассказывает мне обо всем за кухонным столом. Думаю о старике, который, сидя в полумраке на полу в общественном клубе, рассказывал мне о перепутье истории. А я так и не узнала своего Паппи.

– А что, если сегодня вечером должно быть это самое распутье истории? – вдруг спрашивает Итан. – Как оно может изменить ход событий? И насколько важны тут исследования Моны Гали, как думаешь? Сомневаюсь, что она занимается пилюлями от ожирения.

Я тоже как раз об этом думаю.

– Она занимается чем? Изучением свойств энергии.

– Ага. Возможностью получения и использования энергии морской волны.

– А если у нее все получится?

Итан думает минуту.

– Почему бы тебе не рассказать, как все это было? Начиная с сегодняшнего дня.

Да-а, какая я дура, что не заучила все наизусть, чтобы от зубов отскакивало. Паппи много чего рассказывал мне поучительного.

– Ну хорошо. Сейчас климат на Земле очень благоприятен для сельского хозяйства, погода стабильная уже довольно долгое время, и люди считают, что это нормально и так будет всегда. Гольфстрим смягчает климат Европы, там есть районы, где часто идут дожди, но есть и районы, где климат довольно сухой. Так?

– Так.

– Но потом все начинает меняться, примерно так, как и давно предсказывалось. Полярные шапки начинают таять, ледники разрушаться, уровень воды в океане повышается. Поначалу это происходит довольно медленно, и люди считают, что успеют как-то приспособиться. Я помню развалины одной идиотской дамбы, которой люди пытались защититься от моря в сороковые годы. Но потом процессы ускоряются. Лет через пятнадцать мир уже не узнать. То страшная жара и засуха, то жуткие наводнения и бури, и в результате верхний, плодородный слой почвы выветривается и вымывается. Не успеют люди опомниться от одной беды, новая на носу. Цены на основные продукты питания, например пшеницу и рис, взлетают до небес, правительства подают в отставку, потому что нет средств накормить народ. – Я поднимаю голову. Понимаю, что тороплюсь, перескакиваю с одного на другое. – Вот так примерно, галопом по Европам. История деградации человечества, пересказанная за минуту.