Деверо зажмурила глаза; похоже она вызывала в памяти место, где был обнаружен труп.

– Нет, все было чистое, – произнесла она после паузы.

– А где-нибудь спереди у нее были следы крови?

– Нет.

– Понятно, – подытожил я. – Это значит, что ее горло было перерезано в каком-то неизвестном нам месте, а она в это время была в той самой одежде. Но на ней не появилась кровь до тех пор, пока ее не перетащили в лужу, кровь для которой доставили отдельно. Скажите мне, ну как подозревать в этом кого-то, кроме охотника?

– Нет уж, вы скажите мне это. Если получится. Можете помогать армии сколько угодно, но вас никто не принуждает верить в ту чушь, которую вы сами и придумали.

– Да не помогаю я армии. Солдаты ведь тоже могут быть охотниками. Многие из них этим и занимаются.

– Да при чем здесь вообще охотник?

– Скажите мне, как вы перережете горло женщине и не прольете ни капли крови на перед ее платья?

– Я не знаю, как.

– Вы уложите ее на оленьи ко́злы[16] и привяжете. Да, вот так. Привяжете за лодыжки, повернув лицом вниз. Свяжете ей руки за спиной. Вы будете тащить вверх ее руки до тех пор, пока спина не изогнется и горло не окажется самой нижней точкой тела.

Около минуты мы сидели в тягостном молчании, не говоря друг другу ни слова. Я предполагал, что Деверо представляла себе эту картину. Я был уверен, что именно это она и делала. Какая-то поляна в лесу, вдали и в уединении, с наспех сооруженными козлами, о которых я только что говорил; а может быть, в хижине или временной охотничьей хибаре с крышей, опирающейся на балки. Дженис Мэй Чаплин подвешена вверх ногами, руки, связанные за спиной, тянут ее вверх, к ногам, плечи напрягаются, спина выгибается, причиняя ей боль. Во рту у нее, возможно, кляп, который держится с помощью третьей веревки, привязанной к верхним планкам столешницы ко́зел. Эта третья веревка, наверное, была сильно затянута; она поднимала и отводила назад ее голову, открывая горло и делая его полностью доступным для ножа.

– А какая у нее была прическа? – спросил я.

– Короткая, – ответила Деверо. – Должно быть, с этим у них не было хлопот.

Я ничего не сказал.

– Вы действительно думаете, что все произошло именно так? – спросила шериф.

Я утвердительно кивнул.

– При любом другом способе она не смогла бы полностью истечь кровью. Не была бы белой, как бумага. Если бы она умерла и ее сердце перестало качать кровь, то что-то все равно осталось бы в ее теле. Может быть, две или три пинты. А она висела вверх ногами, и это довершило дело. Сила тяжести, просто и ясно.

– От веревок ведь должны были остаться следы, верно?

– Что сказали судмедэксперты? У вас есть их отчет?

– У нас нет судмедэксперта. Есть просто местный врач. В одном шаге от обнаруженного нами тела уже стоял наготове владелец местного похоронного бюро, и шаг этот был не очень большим.

– Это уж точно не проявление демократии, – сказал я. – Вам необходимо пойти и осмотреть тело самой.

– А вы пойдете со мной? – спросила она.

Мы снова пошли к кафе, чтобы взять машину Деверо, стоявшую у тротуара. Затем, развернувшись, поехали вниз по Мейн-стрит, мимо отеля, аптеки и магазина строительных принадлежностей, по направлению к тому месту, где улица превращается в петляющую сельскую дорогу. Дом доктора находился в полумиле к югу от городской черты. Обычный обшитый досками дом, выкрашенный в белый цвет и стоящий в середине большого неустроенного двора; над почтовым ящиком, установленным в конце проезда, виднелась дощечка с надписью. Имя на дощечке гласило «Мерриэм» и было написано черными буквами, выведенными твердой рукой поверх прямоугольника белого цвета, который был более ярким и свежим, чем окружающая его поверхность. Вновь прибывший, недавно в городе, новичок в этом территориальном сообществе.

Деревянный пол в доме свидетельствовал о том, что здесь занимаются медициной. Первая гостиная являлась приемной врача, а в расположенной за ней комнате пациентов осматривали и лечили. Там мы и застали Мерриэма, сидевшего за письменным столом и занятого какой-то бумажной работой. Он оказался цветущего вида мужчиной под шестьдесят. Возможно, Мерриэм был новичком в городе, но не в медицине. Рукопожатие его было слабым, а походка – медленной. У меня сложилось впечатление, что свою работу в Картер-Кроссинге он рассматривал практически как пребывание на пенсии, возможно, после высосавшей все силы практики в крупном городе. Мне он не понравился. Возможно, это суждение было поспешным, но обычно такие суждения ничем не отличаются по точности от других.

Деверо объяснила врачу, что мы хотим увидеть, и он, медленно поднявшись, повел нас в комнату, которая когда-то была кухней. Теперь все ее стены были выложены белым кафелем, и в ней были установлены серьезного вида медицинские раковины и застекленные шкафы. На полу посреди комнаты стоял прозекторский стол со столешницей, обитой листом нержавеющей стали; на столе лежал труп, залитый ярким светом.

Дженис Мэй Чапман. К большому пальцу ноги была привязана бирка с ее именем, написанным тонкими, словно паутина, буквами. Деверо говорила, что она бледная, как бумага, но сейчас ее бледность стала светло-голубой с легким розовым оттенком; лицо покрывали пятна и крапинки характерного мраморного цвета, свидетельствующего о том, что тело полностью обескровлено. Ее рост был примерно пять футов семь дюймов, а вес около ста двадцати фунтов – при таком росте она не была ни полной, ни слишком тонкой. У нее были черные короткие волосы, густые, аккуратно подстриженные и, по всему видно, хорошо ухоженные. Пеллегрино назвал ее симпатичной, и, чтобы согласиться с его мнением, большого воображения не требовалось. Обескровленные мышцы лица опали, но кости черепа остались в хорошем состоянии. Зубы у нее были белыми и ровными.

Горло представляло собой сплошную рану, открытую на всем протяжении; края раны высохли и сделали ее похожей на широко открытый резиновый зев. Ткани и мышцы сжались, сухожилия и связки загнулись, обескровленнные вены и артерии ссохлись. В глубине раны виднелась белая кость, и мне удалось рассмотреть на ней единственную горизонтальную зарубку.

Нож был солидным, с острым лезвием, а смертельный удар – мощным, уверенным и быстрым.

Обратившись к доктору, Деверо сказала:

– Нам надо осмотреть ее запястья и лодыжки.

Врач ответил жестом, означающим: всё к вашим услугам.

Деверо взяла левую руку Чапман, а я – правую. Кости ее запястья были легкими и изящными. На коже не обнаружилось никаких потертостей. Никаких следов веревки. Но на запястье виднелся какой-то след, неизвестно от чего оставшийся. Это была полоска шириной в два дюйма, и цвет ее казался чуть более голубым, чем остальная кожа. Чуть-чуть более голубым. Почти ничего – и все же что-то ощущалось. Очень слабая припухлость, по сравнению с остальной частью предплечья. Определенно, тут была выпуклость. Точная противоположность сжатию.

Я посмотрел на Мерриэма и спросил:

– Что вы делали с трупом?

– Причиной смерти явилась потеря крови, вытекшей через поврежденные сонные артерии, – ответил он. – Мне заплатили за то, что я определил это.

– А сколько вам заплатили?

– Размер оплаты был согласован моим предшественником и руководством округа.

– Ваша плата была более пятидесяти центов?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Да потому, что ваше заключение не стоит более пятидесяти центов. Причина смерти, что называется, налицо. Так что вы сумеете отработать ваш хлеб, если немного поможете нам.

Деверо с интересом посмотрела на меня, я только пожал плечами. То, что именно я обратился к доктору с таким предложением, а не она, казалось мне более разумным. Ведь ей придется жить в одном городе с этим типом, а мне – нет.

– Мне не нравится ваш тон, – ответил Мерриэм.