– Непременно, – сказали они опять хором.

17

Вернувшись домой, он испытал пустоту в душе, будто вновь оказался в гостиничном номере, где все чужое за исключением одежды, которая умещается в маленьком чемоданчике. Томчин не стал даже намекать на то, что Шешель, поскольку он не работает больше на студии, должен эту квартиру покинуть. Но ведь теперь Шешель, по сути, был совсем чужим ему человеком. Нет от него никакого проку. На улицу его, конечно, не погонят, но Шешель не относился к тому роду людей, которые очень любят влезть кому‑то на шею и всячески там держаться.

Эта квартира необходима Томчину хотя бы для тех актеров, которых он еще пригласит из провинции на свою студию. Занимай ее Шешель и далее, придется Томчину в расходы входить, чтобы новую квартиру для своих сотрудников снимать.

Надо съезжать. Но не сегодня. Попозже.

Он лежал на кровати не раздеваясь и что‑то искал взглядом на потолке.

На душе пусто – по многим причинам. Расставание с Томчиным – одна из них. Далеко не главная, или, скорее сказать, она была ненамного важнее, чем несколько других, стоящих почти вровень с ней. Тяжело ощущать, что все, что делал Шешель в течение нескольких последних недель, – напрасно. Сколько времени ждать, прежде чем с фильма снимут гриф секретности и выпустят на экраны. Десять лет? Двадцать? Даже Шагрей не ответил бы на этот вопрос. От него зависело – когда это произойдет. Но к тому времени появятся настоящие документальные съемки полета человек в космос. Подделка никого не заинтересует.

«Я буду держать пальцы крестом, когда ты будешь запускать человека в космос. Жаль, что не меня. Но я все равно буду держать пальцы крестом. Пусть у тебя все получится».

Шешель вдруг понял, что руки его собирают в сумку одежду. Зачем? Куда он, на ночь глядя, пойдет?

И куда он вообще пойдет? Надо, прежде чем связи с Томчиным порывать, найти себе подходящее место, чтобы с голоду не умереть. Разве сможет он соперничать с богатыми поклонниками Спасаломской? Они могут построить ей новый дом, усыпать золотом и брильянтами, а что может дать ей Шешель? Пилотов таких по стране воз и маленькая тележка. Это на войне они ценились, а сейчас почти никому не нужны. Жаль. Все плохо. Все. Но он не хотел больше обманывать надежды Томчина.

Еще жаль, что на афишные тумбы не успели наклеить плакаты с рекламой фильма. Он тогда, под покровом ночи, подкрался бы к одной из них и сорвал на память плакат. Поймай его за этим занятием полицейские, смеху‑то будет. Жаль, что отпечатанный тираж – прямо из типографии – увезли. Сожгли ли эти плакаты или на склад положили до лучших времен – как теперь это узнаешь? Но когда эти лучшие времена настанут – плакаты уже превратятся в труху. Их мыши съедят.

Нет, не прав его старый приятель, утверждавший, что гостиничный номер станет уютным, если разбросать по нему одежду, оставить на журнальном столике недочитанную книгу, а в прихожей – ботинки и шляпу. Когда‑то Шешелю было этого достаточно, а теперь – нет, если сюда каждый вечер не будет возвращаться Спасаломская. Если она задержится на студии и не придет, то в шкафу обязательно должны висеть ее платья, на столике, помимо книжки, расческа, в зубчиках которой застряло несколько ее волос. Шешель не станет доставать их и уж тем более выбрасывать. Он поднесет расческу поближе к глазам, чтобы полюбоваться ее волосами. Он будет смотреть в зеркало, но не для того, чтобы увидеть там свое отражение, а начнет искать там Спасаломскую, которая вертелась перед зеркалом утром, прежде чем уйти на студию, выясняя – идет ли ей новое платье, хорошо ли лежат волосы. Растрепи она их, преврати в копну сена, и тогда оставалась бы самой красивой. Пусть только попробует спросить: «Как я выгляжу?».

В дверь постучали.

Шешель вздрогнул от неожиданности. Возможно, раньше он просто не слышал этого стука, пробившегося в его мозг через пелену накрывших его раздумий. Тот, кто стоял за дверью, наверное, уже руку себе отбил, молотя дверь. И как ему в голову не пришло отвесить ей пинок. Открыться она не открылась бы, но в ответ затрещала бы так сильно, что этот звук Шешель точно услышал бы.

Он прислушался. Стук затих. Не показалось ли ему? Он не вставал с кровати, то ли от лени, то ли еще не осознав окончательно, что постукивания были реальностью, а не порождением его фантазий.

Ага. Они опять повторились, развеяв всякие сомнения. Тот, кто стоял за дверью, передохнул немного и принялся опять за работу. Отчего он так уверен, что в квартире кто‑то есть? Подсматривал, что ли?

Он был настойчив.

И откуда он взялся? Кто это может быть в такое время? На ночь‑то глядя. «На ночь» – это преувеличение, потому что едва успел сорваться с небес вечер, еще не успев не то что полностью городом овладеть, а даже и частью его.

Не прихватить ли с собой пистолет, чтобы дать отпор непрошеным гостям? Вдруг за дверью налетчики с черными масками на лицах, чтобы никто их не узнал? Но что у него брать? Нечего. Кому в голову взбредет нападать на его квартиру, если кто‑то не перепутал адрес и вместо директора банка ломится к Шешелю. Налетчики, взломав дверь, ворвутся в квартиру, потом поймут свою ошибку, галантно раскланяются, извинятся за причиненное беспокойство, переспросят адрес и удалятся.

Надо открыть им. Все объяснить.

Шешель побрел к двери.

За дверью стоял дворник позевывая, прикладывая руку то к двери, чтобы похлопать по ней без всякой надежды, что ему откроют, то ко рту, чтобы прикрыть его.

Обычно, когда Шешель ехал на студию, дворник уже заканчивал уборку вверенных ему территорий и прятался в подвале, где у него была небольшая комнатенка, поэтому Шешель видел его крайне редко и не мог припомнить, говорил ли с ним когда‑нибудь или все их общение не шло далее короткого приветствия.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал дворник.

– Да чего уж там, – сказал Шешель, – чем обязан?

– Вот, передать вам лично велели, – сказал дворник.

Если бы Шешель вздумал наорать на него за то, что тот так поздно беспокоит его и закрыл бы перед его носом дверь, то дворник, вероятно, как ни в чем не бывало продолжил бы молотить в дверь, а может, и ногой пнуть ее решился бы.

Дворник протянул Шешелю плотный конверт. Пилот посторонился, пропуская дворника внутрь квартиры, с тем чтобы, когда время придет прощаться, рукопожатие не произошло бы над порогом. Сам‑то он тапки надеть позабыл. Ему не хотелось выходить за порог. Пол там устилает камень холодный. Вмиг продрогнуть можно. Дворник этого предложения то ли не заметил, то ли ему хотелось побыстрее отделаться от письма. С места он не сдвинулся и лишь чуть подался вперед телом, чтобы руки его дотянулись до ускользающего, будто решившего спрятаться в комнате, Шешеля.

– Кто просил? – спросил Шешель, рассматривая конверт.

– В знаках различия плохо я сведущ. Фельдъегерь какой‑то. Часа три назад приходил. Спрашивал – когда вы будете. А я почем знаю? Он хотел вас дождаться, но я сказал ему, что обязательно отдам.

– Спасибо.

– Да чего уж там.

Дворник и не заметил, что точь‑в‑точь повторил реплику Шешеля, с которой начался их диалог. Продолжения вот он не получил, потому что дворник больше не стал досаждать Шешелю своим присутствием и не стал дожидаться, когда пилот догадается сходить за своим кошельком, чтобы одарить дворника за верную службу какой‑никакой монеткой на водку. А может, у дворника и мыслей таких не было, делал он все бескорыстно, не думая о вознаграждении. Удивился бы, если Шешель ему деньги стал предлагать. Отказался. Поди разберись, что у него под черепной коробкой. Он и сам‑то не знал, что под ней творится, и некоторые рождавшиеся там мысли и для него самого были такой неожиданностью, будто с небес на него свалились, как град летом.