«Если наблюдатели — это мои рабочие сцены, — подумал Вайкери, — то Джордан — это звезда, а флотская форма — его сценический костюм».

Вайкери некоторое время пристально наблюдал за ним. Джордан, определенно, чувствовал себя в форме неловко — очевидно, решил Вайкери, он испытывал то же чувство, которое испытывал он сам, когда ему приходилось, примерно раз в десятилетие, надевать галстук-бабочку и вспоминать, что и как делается. Он негромко кашлянул, чтобы сообщить о своем присутствии. Джордан, повернув голову, взглянул на Вайкери, а потом возвратился к своему отражению в зеркале.

— И когда же это кончится? — спросил он, не глядя на Вайкери.

Это уже стало частью их ежевечернего ритуала. Каждый вечер, перед тем как отправиться на встречу с Кэтрин Блэйк, вооружившись новой партией материалов по операции «Литавры» в портфеле, Джордан задавал один и тот же вопрос. Вайкери каждый раз уклонялся от ответа на него. Но сейчас сказал по-другому:

— Пожалуй, это может закончиться очень скоро.

Джордан резко вскинул голову, потом перевел взгляд на свободное кресло и повелительным тоном произнес:

— Сядьте. У вас такой вид, будто вы прогулялись в ад и вернулись обратно. Скажите, когда вы спали в последний раз?

— Мне кажется, это была ночь в мае сорокового года, — ответил Вайкери и с готовностью опустился в кресло.

— Мне не стоит рассчитывать на то, что вы объясните, почему вы так думаете, верно?

Вайкери медленно покачал головой:

— Боюсь, что не смогу этого сделать.

— Я так и понял.

— А для вас есть какая-то разница?

— Пожалуй, что на самом деле нет.

Джордан закончил одеваться, закурил сигарету и сел напротив Вайкери.

— Имею ли я право задавать вам какие-нибудь вопросы?

— Это зависит только от вопросов.

Джордан улыбнулся с таким видом, будто они находились на приятной вечеринке.

— Я полностью уверен в том, что вы не кадровый офицер разведки. А чем вы занимались до войны?

— Я был профессором европейской истории в Лондонском университетском колледже. — Собственные слова прозвучали для Вайкери странно, как если бы он читал чей-то послужной список. Ему казалось, что это было целую жизнь — нет, две жизни — тому назад.

— И как же вас угораздило попасть на службу в МИ-5?

Вайкери немного поколебался, решил, что не нарушит никаких правил секретности, и рассказал вкратце свою историю.

— И вам нравится ваша работа?

— Иногда. А бывает так, что я ее просто ненавижу и жду не дождусь, когда вернусь в академические стены и запру за собой дверь.

— И когда же так бывает?

— Например, сейчас, — категорически заявил Вайкери.

Джордан не выказал никакой внешней реакции. Как будто он был уверен в том, что ни один офицер разведки, каким бы заматерелым в своей профессии он ни был, не мог получать удовольствие от такой операции, как та, в которой ему пришлось участвовать.

— Женаты?

— Нет.

— Были когда-нибудь?

— Никогда.

— Почему же?

Вайкери подумал, что иногда совпадения, которые устраивает Бог, бывают слишком вульгарными для того, чтобы их можно было принимать всерьез. Тремя часами ранее он отвечал на этот вопрос женщине, которая знала ответ. А теперь тот же самый проклятущий вопрос задает его агент.

— Наверно, просто не встретил подходящей женщины, — ответил он с вымученной улыбкой.

Джордан изучал его. Вайкери чувствовал это, и это ему очень и очень не нравилось. Он привык к отношениям иного рода — и с Джорданом, и с немецкими шпионами, которых он заставил работать на себя. Это он, Вайкери, выпытывал у них все, что считал необходимым, Вайкери раскрывал наглухо запертые хранилища эмоций и ковырял старые раны, пока они не начинали кровоточить, Вайкери выискивал слабые места и вставлял туда ножи. Он предполагал, что это была одна из причин, по которым ему хорошо удавалась работа по «двойному кресту». Служебное положение позволяло ему досконально изучать жизнь посторонних людей и эксплуатировать в своих интересах их личные недостатки, не испытывая необходимости обращаться к своим собственным. Он подумал о Карле Бекере, который сидел в тюремной камере, облаченный в серую тюремную робу. Вайкери сознавал, что ему нравилось быть господином положения, нравилось управлять и обманывать, нравилось дергать за ниточки. «Неужели я стал таким, потому что Элен бросила меня двадцать пять лет назад?» — спросил себя он. Достав из кармана пачку «Плейерс», он рассеянно извлек сигарету и закурил.

Джордан поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком на ладонь. Он хмурился и смотрел на Вайкери так, будто Вайкери был ненадежным мостом, который мог в любой момент обрушиться.

— Мне кажется, вы, скорее всего, встретили когда-то подходящую женщину, но она не ответила на ваше чувство.

— Я бы сказал...

— Ну вот, значит, я все же прав.

Вайкери выпустил к потолку большой клуб дыма.

— Вы умный человек. Я всегда это знал.

— И как ее звали?

— Ее звали Элен.

— Что же случилось?

— Извините, Питер...

— Когда-нибудь потом видели ее?

Вайкери покачал головой, а потом сказал:

— Нет.

— Сожалеете об этом?

Вайкери подумал о словах Элен. «Я вовсе не хотела услышать от тебя, что я разрушила твою жизнь». А действительно, разрушила ли она его жизнь? Ему нравилось считать, что это не так. Как и многие одинокие мужчины, он частенько говорил себе, насколько удачно сложилось, что он не обременен женой и детьми. У него была его личная жизнь и его работа, и ему нравилось, что он не должен отвечать ни за одного человека в мире. У него было достаточно денег, чтобы он мог делать все, что взбредет в голову. Его дом был обставлен и оборудован по его собственному вкусу, и ему не приходилось волноваться из-за того, что кто-нибудь будет рыться в его вещах или ворошить бумаги. Но, по правде говоря, ему иногда бывало одиноко — ужасно одиноко. По правде говоря, ему было жаль, что он не имеет никого, кто мог бы разделить с ним его триумфы и его разочарования. Ему было жаль, что никто не хочет разделить их с ним. Когда он делал шаг в сторону и пытался объективно взглянуть на свою жизнь, в ней чего-то не хватало: смеха, нежности, иногда немного шума и беспорядка. Он понимал, что это была половина жизни. Половина жизни, половина дома — в конечном счете, половина человека.