Мелодично мычали морские млекопитающие…»

Что, скажете — плохо? А попробуйте напишите получше. И потом, ведь вы ещё не знаете, чем всё это окончится…

Впрочем, и я не знаю, вчера опять звонили из редакции. Сказали, у них там вышла ошибка: художник нарисовал заглавную вовсе не «М», а «Н»!

Пришлось бросить и этот рассказ. Готовлюсь начинать новый — на «Н»!..

2

Мы подъезжали к Махачкале. В вагоне суета, но колёса по-прежнему выстукивают свою размеренную мелодию, на которую обычно так легко ложатся строки стихов или песен. Только на этот раз у меня в ушах не пригодный для «всех колёс» четырёхстопный ямб «Евгения Онегина», а всего-навсего двустопный, к тому же на иностранном языке — «анфан террибль», «анфан террибль»… Эти слова пришли ко мне из давнего детства: их нередко произносила мама, обращаясь к моему отцу — когда я плохо себя вёл, а ей нужно было дать заслуженную оценку моего поведения, однако при этом не чересчур меня обидеть. Означают они, по-французски, «ужасный ребёнок», и не думаю, чтобы мама «выпендривалась», как бы теперь сказали, перед молодым мужем — просто сказывалось гимназическое образование, в результате которого ученики знали тогда на иностранных языках немного больше слов, чем «коммунизм» и «пролетариат». Что же касается вообще родительской лексики, то немного позднее (говорю уже не о своих родителях) одним из самых употребительных слов по отношению к «цветам нашей жизни» стало у нас универсальное «засранец»…

И всё же мы подъезжаем к Махачкале, и слева уже виден маяк и появился Каспий, который всего лет двести назад ещё голубел там, где торчат сейчас из песка разноцветные пляжные зонтики, и выше — где застыл туристический поезд «Ленинград — Баку»; и ещё выше — где зал филармонии на шумной и очень зелёной Буйнакской улице; и, возможно, Петровские корабли проплывали тогда по ней и поворачивали на улицу Дахадаева, а какой-нибудь пузатый баркас бросал якорь прямо у будущей гостиницы «Дагестан», в которой нам заказали сейчас номера. И вполне могло быть, что море доходило даже до самой горы Тарки-тау, куда нам ещё предстоит взбираться.

Гостиница оказалась обыкновенной: то есть, в номерах не было ни туалета, ни душа, хотя в невидимых трубах что-то непрерывно журчало; но зато не было и соседей — что самое главное. И был телефон, так что со своими спутниками я мог, при желании, беседовать хоть целыми сутками. Однако мы предпочитали встречаться и совместно завтракать, обедать и обсуждать назревшие проблемы: например — прилично ли закусывать коньяк солёными огурцами (это, конечно, с Андреем Сергеичем) — и приходили к выводу, что вполне прилично, если в магазинах больше ничего не купишь; а с Томилой (Томой) мы беседовали больше об искусстве перевода, а также о любви и её превратностях, и, становясь со мной всё более откровенной, она уже признавалась мне, что не так давно рассталась с одним знатоком французской литературы, когда открылось, что он женат; и что по возвращении в Москву её ждёт встреча с человеком из другого города, который будет, по всей видимости, предлагать ей руку и сердце, а она не знает, как поступить и с тем, и с другим. Кроме всего, им и жить-то, по существу, негде…

На следующее утро после приезда меня разбудил часов в семь утра настойчивый стук в дверь. Так может стучать, пожалуй, муж к жене в спальню (в странах, где ещё существуют спальни) или милиция (в том случае, если дверь заперта).

Но это была уборщица. И пришла она не убирать, а по более важному делу: им велено каждое утро проверять наличие и сохранность в номерах государственного имущества — как-то: полотенец, подушек, простынь, пепельницы, графина, картинки на стене, стола, стула… оконной рамы.

В этот же день к нам начали приходить «клиенты» — в основном молодые мужчины. Хотя были и пожилые, и женщины. Молодые, как правило, застенчивые и не словоохотливые, те, кто постарше, — многословны, и все, как один, радушны и хлебосольны. Точнее, «шашлыкосольны»: столько приглашений на шашлык за короткий отрезок времени я никогда ещё не получал! И столько подстрочников для перевода — тоже!..

* * *

«В тёмном море

Свободны мысли и чувства,

Они летят над волнами

Туда, где наш родной дом.

Наша власть не знает предела,

Наш флаг всех страшит.

Нас радуют кровавые битвы

И славный отдых.

Нас не поймут те,

Кто жаждет удобств,

А не битв,

Те, кто ленивы, порочны

И не ловят наслаждения даже в сне…»

Что это? Это один из возможных вариантов подстрочника байроновской поэмы «Корсар». Если бы кому-то пришла в голову мысль его сделать. (А такая мысль приходила.) Но суть сейчас не в этом, а в том, что оригинал, если речь идёт о настоящей поэзии, неминуемо будет так же далёк от подстрочника — хорош тот или плох (не «по букве», а по духу), — как… ну, к примеру, срок наступления коммунизма в нашей стране от срока, что был назначен нашим полуграмотным вождём как раз в те годы, о которых веду речь. (А наступить он должен был — если кому интересно — спустя ровно двадцать лет после объявления об этом событии, то есть в 1980 году. Но почему-то не наступил. Наверное, потому, что этот «вождь» сменился на другого — чуть более грамотного…)

Подстрочники, которые в Махачкале свалились на меня и с формой и содержанием которых я был к тому времени уже неплохо знаком по другим северокавказским (и не только) образцам, — эти подстрочники, вероятно, не слишком отличались от того, во что я умудрился несколькими строчками раньше превратить начало поэмы Байрона. И те, кто стали бы переводить по моему подстрочнику этого поэта, не зная о нём ничего, не читая его раньше, с лёгкостью могли бы превратить его стихи в самое банальное изображение чувств, не говоря уже о прославлении колониализма, империализма и вообще разбойничьей удали.

Что я хочу всем этим сказать — вернее, повторить? Да всё то же: что перевод, в особенности поэтический, никак не может быть равноценным, адекватным, равнозначным оригиналу. Он может быть лучше или хуже, занимательней или скучнее, но только не слепком, не двойником, не копией — и не надо обманывать ни себя, ни других, что такое возможно.

Кстати, опять для любознательных.

Вот что может получиться у хорошего переводчика из приведённого выше подстрочника поэмы «Корсар» при достаточном знании переводимого автора:

   «Средь ликованья тёмно-синих вод

Безбрежна мысль, свободен дум полёт

Над пенной, бесконечною волной —

Вот царство наше, вот наш дом родной.

Крепка и беспредельна наша власть,

Наш флаг державный всех принудит пасть.

Беспечный отдых и кровавый труд,

Сменяясь бурно, радость нам несут.

Её поймёшь не ты, комфорта раб,

Чей дух пред бурей сдался б и ослаб,

Не ты, чья доля — праздность и разврат,

Кто сну и наслаждению не рад…»

Перевод Юлия Даниэля

В определении не качества, но вида перевода существуют довольно приблизительные, на мой взгляд, термины — такие как: свободный, вольный, и уж совсем «нахальное» — пересказ. Однако последний вид дал читателю в последние годы весьма неплохие книги: «Алиса в стране чудес» (по Л. Кэрролу), «Винни-Пух и все-все-все» (по А. Милну) — обе в пересказе Б. Заходера, а также «Приключения Буратино» (бывший «Пиноккио»), чем, вероятно, в минуты отдохновения от писания своего жуткого романа «Хлеб» занимался Алексей Толстой.