Некоторые из этих доброхотов даже сожалели, теперь, задним числом, что в редакции тогда встали на сторону Лины, осудили Альбину и вынудили подать заявление об уходе. За что осуждать-то, говорили они, если бы какой богач был художник этот, да и она, видать, не богачка. И, значит, как ни крути, а у них любовь. Та, которая зла. А ежели по-иному рассудить, говорили другие, которые поциничней, то, может, ей позарез сыночка захотелось — она ведь дама бездетная, а тут такое везенье: и сынок, и муж в одной упаковке. «Сыномуж», словом. Или «мужесын». Живи и радуйся… Что же касается художника Володи, по секрету от Лины рассуждали третьи, ему тоже чего-то не хватало — это уж, как пить дать. Заботы, ласки, а возможно ещё чего… Про что в книжках пишут… Что не у каждой женщины и найдёшь…

А правда, подумалось Лине чуть ли не в первый раз, может, я во всём виновата? Но в чём именно? Мало заботы, секса, как теперь говорят? Может, я, правда, сухая, неженственная, скучная, а она, хоть чуть не вдвое старше, остаётся настоящей женщиной?..

Мысль не получила развития: во-первых, очень не хотелось так о себе думать, а во-вторых, снова и снова Лину настойчиво зазывали в купе. Всё тот же голос с кавказским акцентом. Наверное, тот, коротко стриженный, до странного плохо одетый кавказец… Вот опять…

— Девушка, вино остынет. Зачем такая гордая? Иди к нам!

Лина вошла в купе, села у двери, но её заставили подсесть к столику, налили вина, предложили выпить за прекрасных дам… Теперь она разглядела трёх своих спутников — плохо одетый, он сразу сказал, зовут его Мамед; рядом с ним — профессорской осанки крупный старик в очках, с белой бородкой; и третий — скромный и молчаливый светловолосый мужчина.

— …Не смотрите, что на мне барахло такое, — говорил Мамед. — Мог бы и переодеться. Только не хочу. Так и приеду.

— Мы и не смотрим, — сказал тот, что с бородкой. — Не по одёжке встречаем… Помню, у нас в институте перед войной, я аспирантом ещё был, так все мы, и профессора тоже, одевались — смотреть страшно. А науку, между прочим, делали. По всей стране моих учеников-холодильщиков, как, извините, собак нерезаных… И сейчас вот еду… Я-то не очень и хотел. Тяжёл на подъём. Но упросили… Сергей Семёныч, приезжайте…

Скромный мужчина молча налил всем ещё вина, Лина бросилась к своей сумке, начала выкладывать на стол продовольственные запасы. И Линина мама, конечно, не ударила лицом в грязь перед пассажирами купейного вагона.

— Что есть в печи, на стол мечи, — с одобрением сказал скромный.

— Ну, — Мамед поднял стакан. — Без женщин жить нельзя на свете, нет…

Он выразительно поглядел на Лину — в глаза, потом опустил взгляд ниже и звучно выпил.

— …Приезжайте, Сергей Семёныч, — продолжал с белой бородкой. — Ну, как откажешь? Только вот жена не любит, чтобы уезжал. Мы, поверите, всегда вместе. В отпуск, в гости…

— …Сто десять деревьев в парке повырывало, — закончил неизвестно когда начатую фразу скромный. — Такая буря. Жалко, парк там хороший. По-над самым Тереком…

Мамед пересел к Лине, стал расспрашивать, бывала ли раньше на Кавказе, знает ли его законы.

— У нас гостю, — говорил он, — главный почет. Неважно, какой ты — плохой, хороший, чёрный, картавый, в крапинку… Пока ты гость, я за тебя в ответе. Лучший кусок тебе…

И он посмотрел на Лину совсем не глазами гостеприимного хозяина.

— А у каких-то там северных народов, не знаю точно, хозяин жену свою предлагает. На ночь. И отказаться нельзя…

Это сказал скромный и взглядом неопровержимо доказал, что воображение у него намного богаче речевых способностей.

Сергей Семёныч дремал. Проехали Тулу, поговорили о самоварах, которые стали электрическими, о пряниках, которых вообще не стало. Мамед сидел очень близко к Лине, она отодвигалась, но он опять оказывался совсем рядом. Можно, конечно, встать и уйти, но кто его знает — ещё обидится… А вагон, действительно, трясёт… Странный какой-то, этот… Кавказцы обычно такие лощёные, она их часто видит у себя на работе. А здесь словно кавказский Гарун эль Рашид. Переоделся в рубище, остригся, как острожник. Но под одеждой остался таким же — самоуверенным, гордым, чванливым… К чему этот маскарад?

Мамед ответил вскоре на ее невысказанный вопрос.

— А я из заключения, — сказал он, как если бы возвращался из круиза по Средиземному морю. — По амнистии вышел… Нет, не за политику, этим не занимаемся. И не украл ничего… Хотя они считают, что украл… А почему, скажи пожалуйста?.. Сами материал достаём, сами делаем, сами продаём. Никого покупать не заставляем. Берёшь — спасибо, нет — прощай, будь любезен… Скажи, да?..

Он положил свою руку на Линину. Рука была горячая, влажная, и, опустив глаза, она увидела волосатые смуглые пальцы — будто перевязанные чёрной лентой.

Лина высвободила руку и спросила — ей было интересно:

— А что вы продаёте?

— Не нужно, не брали бы, — продолжал Мамед. — Мы же не заставляем. В магазинах всё было бы, какой дурак спекулировать станет?.. Чего делали, спрашиваешь? Хорошие вещи делали… разные… не плохие… Никого не грабили, не убивали… Говорят: незаконно. А что такое «законно», скажи, да? Что людям хорошо, то и законно…

Он придвинулся к Лине, как бы для секретного разговора, но тише говорить не стал.

— …С иностранцем одним беседовал — поляк, что ли, или француз, точно не знаю. Он говорит: за что у вас сажают, за то у нас уважают. Частная инициатива… Большое дело… Не задушишь, не убьёшь, как ни старайся…

Лина невольно оглянулась: Сергей Семёныч дремал напротив у окна, рядом с ним сидел скромный, на его лице Лина поймала выражение не то интереса, не то зависти. Мамед пододвинулся ещё ближе.

— А я, всё равно… — сказал он. — Приеду, опять буду… Меня там ждут, я знаю… А что делать? Закон природы. Скажи, да?.. Пока шарик вертится…

Лина поразилась убеждённости и откровенности, с которыми он говорил всё это ей, первой встречной, да и не ей одной. Она подумала, что так вести себя могут только очень недалёкие, упрямо-самовлюблённые или же, наоборот, смелые люди, абсолютно уверенные в своей правоте.

Впрочем, для подробного анализа времени не оставалось: Мамед внезапно сжал рукой её колено и сказал прямо в ухо:

— Жарко здесь, да? В тамбур пойдём…

Лину обычно не пугала, больше бесила нелепая, безвкусная настойчивость мужчин, не дающих себе труда понять, с кем имеют дело, и действующих по изобретённой ими самими теории, по которой «не родилась ещё та женщина, что не уступит мужскому напору», или ещё грубей: «все женщины по природе продажны». Эти формулы Лина слышала не раз и от хорошо знакомых. Правда, для своих слушательниц, а также ближайших родственниц обычно делалось исключение…

— Дайте пройти, — сказала Лина резко, и Мамед моментально отодвинулся, пропуская её. Вид у него был обиженный, блестящие глаза и надутые губы говорили: «Тебе же лучше хотят, а ты…»

Лина стояла в коридоре, глядела в тёмное окно и видела там, как на фотомонтаже, своё собственное лицо — то перечёркнутое зубчатой стеной леса, то усыпанное огнями придорожного посёлка, то повисшее среди звёздного неба. Она прислонялась лбом к прохладному окну, и тогда фотомонтаж исчезал, а в стекле словно появлялась дыра, куда врывались незамутнённые деревья, огни, звёзды… И покой. Чувство покоя…

Сергей Семёныч давно уже спал на нижней полке, Мамед тоже улёгся; скромный командировочный прошёл в туалет — а она всё стояла у окна, позабыв о своих спутниках, слушая перестуки колёс, радуясь новизне ощущений: тому, что под ногами не паркетная неподвижная ёлочка, а рвущаяся из-под ног ковровая дорожка, и что спать она будет не на старом своём диване с закруглённой спинкой, похожем на большое кресло, а на жестковатой подрагивающей гулкой полке…

— Мечтаете? — услышала Лина у самой своей щеки и вздрогнула — так она задумалась, и ещё потому, что почувствовала чужую руку у себя на спине.

Рука сразу отпрянула, и тот же голос произнёс:

— Я вам хотел сказать… Вы с ним не очень… С этим чёрным… Не советую.