Не буду уверять, что думал и рассуждал с самим собой таким дурацким образом — тогда, в Плесе, однако весьма близко к тому…
Итак, в этом издательстве я тоже обрел несколько друзей: Гриша, Леша, Игорь… Первый — низенький, толстый, лысоватый, изумительный рассказчик — заслушаешься! Увы, довольно рано умер. Со вторым — превосходный участник диалога — мы до сих пор дружим. С третьим — он как раз и отличный знаток литературы, и не сволочь — встречаемся редко, но не утеряли обоюдную симпатию.
Ко всем этим, поименованным выше или вообще не поименованным сотрудникам различных издательств у меня под спудом дружеских и прочих добрых чувств коротала век одна идиотская претензия (она остается и по сию пору, по прошествии десятков лет, но в виде легкого недоумения): неужели они, добрые знакомые и друзья, не могли в свое время — исходя из тех самых обоюдных добрых чувств — понять мое тогдашнее межеумочное состояние и… ну, как бы это сказать?.. попытаться немного больше (чаще) привлекать меня к работе, даже не столько для пополнения моего бюджета, сколько ради пробуждения, что ли, и поощрения моего потенциала (говорю исключительно о литературе). Ведь, если не ошибаюсь, еще Жан Батист Ламарк сказал, что от неупотребления «член» отмирает. (Я опять о литературе.)
Впрочем, рассуждая обо всем этом, я не мог не перебивать собственные мысли всего лишь одной короткой фразой, исполняемой на мелодию песенки Раджа Капура из нашумевшего тогда индийского кинофильма «Бродяга»: «Наивен я, а-а-а-а!» (Последние четыре звука представляют из себя вокализ, если не ошибаюсь…) Да, «наивен, а-а-а», но будь я на их месте, я бы помогал им всем!.. Так хотелось думать. Однако тут же мелькала здравая, но гнусненькая мысль, что, в этом случае, меня было бы легче легкого обвинить в использовании своей должности в корыстных целях — для обогащения если не себя, то своих дружков и знакомых, а может, и родственников. А оно нам надо? — как говорят в Одессе. То-то… И, в общем, выходило: куда ни кинь, все клин, который можно вышибить только клином, а от этого что толку?.. Хрен редьки… и так далее…
Конечно, в Плесе я не все время размышлял о своем настоящем и будущем, но и поглядывал по сторонам. И кое-что замечал. И кое-кого… Например, популярного в те годы рыжего конферансье и его молодую дочь. Конферансье меня интересовал мало, дочь — немного больше. Фигурой и походкой она напоминала Зою из моего института, с которой после многомесячных прелиминарий (к коим отношу прогулки, беседы, касания, объятия, поцелуи, длительное смотрение в глаза…) я потерпел очередное фиаско, и стыдно сказать из-за чего… Далеко не всегда пристрастен к натуралистическим подробностям, но уж коли начал… Из-за того, что, когда она раздевалась в комнате моего временно отсутствующего брата, я углядел в чашках ее лифчика какие-то подложенные туда кусочки материи… Ну и что такого? — спросите вы. А вот то самое: как рукой сняло!.. Что поделаешь с таким нервическим субъектом? С таким зарвавшимся эстетом! (Это я о себе.) (Если б женщины, в большинстве своем, были подобными эстетками, интересно, как бы терпели они мужчин с их кальсонами, цигарками, водочным запахом, безразмерными трусами и волосатыми ногами? Нет, для гармоничного сочетания того, что называется любовью, с «правилами чувственности» планета наша «мало оборудована», прав был поэт.)
В отношении дочери конферансье никаких порочащих ее интимных подробностей я не знал и, движимый светлым сентиментальным чувством, однажды преподнес ей букет собственноручно сорванных васильков, находчиво заметив, что венок из них был бы ей к лицу. Она поблагодарила, и к обеду я увидел на ее светлых волосах синий венок, однако ничего не выразил по этому поводу, она тоже промолчала, и на этом наши отношения оборвались навсегда.
Гораздо многословней этой девушки оказались две немолодые бойкие дамы, учительницы из Москвы. Они тянули меня на прогулки, от которых я с трудом увиливал, предпочитая одиночество, но от игры в волейбол отбрыкаться не мог и проявил на площадке постыдную безрукость, хотя когда-то умел если не гасить, то по крайней мере прилично подкидывать для «гаса», а также неплохо подавать. Да, Юра, дряхлеешь на глазах… Зато мой однолетка, тоже из отдыхающих, яркой внешности брюнет, оказавшийся, к тому же моим тезкой, играл в волейбол превосходно, а еще лучше общался с окружающими, пребывая всегда в приятно раскованном состоянии и доставляя удовольствие себе и другим. Услышав его непростую фамилию — Грамматикати, я сразу вспомнил, что лет эдак двадцать назад дважды за неделю видел этого красавца на киноэкране в роли несовершеннолетнего сына капитана Гранта. Оба мы были тогда несовершеннолетними.
И накатились воспоминания…
«…Веселый ветер… веселый ветер…» Он исходит, кажется, от Нининого лица, обращенного ко мне одной щекой и краешком блестящего глаза, — легкий теплый ветер, который не отстраняет, но притягивает: и хочется прижаться щекой к его источнику, хочется самому подхватить то, что раздается с экрана моего почти домашнего кинотеатра «Унион» у Никитских ворот, — «…моря и горы ты обшарил все на свете…». Но самого экрана сейчас нет в помине, нет зала, в котором мы сидим, и людей в толстых осенних пальто, а только короткий широковатый нос, прямые волосы и этот, такой блестящий и загадочный, глаз, устремленный вроде бы на экран, но в то же время глядящий прямо на меня и все видящий в темноте… И еще есть плечо, я в него упираюсь своим, и… очень жарко в этом зале — чего они так топят?.. И очень хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе поворачивает голову влево: тогда мне ничего не видно, и я с полным правом наклоняюсь в другую сторону, и Нинин глаз становится еще ярче, а волосы щекочут мне щеку.
…Когда в тот день на большой переменке Нина спросила, смотрел ли я «Дети капитана Гранта», я ответил «нет» и покраснел. Не потому, что соврал, а потому, что вообще часто краснел — по поводу и без повода. Особого повода, если вы что-то подумали, и правда не было: я в нее не влюбился, не втюрился, как мы выражались, но она мне нравилась. Как, впрочем, и Вероника, Ира, Катя… Нет, пожалуй, чуть больше. Что же касается кинокартины, она тоже нравилась — и музыка, и песни, — хотя я уже видел ее на этой неделе и не в моих правилах было дважды смотреть одно и то же…
И сейчас здесь, в Плесе, вновь из других времен и стран повеял теплый «веселый ветер»… вновь рядом плечо и странный, до удивления, до замирания сердца, глаз — так близко, словно под микроскопом. И в нем — улыбка, тайна, секрет… Полотно экрана стало ярче — я четко вижу, как из-под Паганеля уходит ослик, но про это я уже знаю и поворачиваю голову к Нине. Светло-серые блики мелькают по ее лицу, оно выглядит невероятно красивым, умным, смешливым… серьезным… загадочным… В груди у меня холодеет, словно я проглотил огромный кусок мороженого… И становится жарко…
— Ты чего? Смотри на экран, — шепчет Нина, ее плечо теснее прижимается к моему.
«Веселый ветер… веселый ветер…» Картина идет к благополучному концу: разыскан капитан Грант, наказан преступник Айртон… Зажигается свет. Какой короткий сеанс!
По пути домой говорим о школьном драмкружке, о его руководительнице Людмиле Александровне, о ее племяннице Ксане, за которой начал приударять Колька Ухватов…
Колька… Вместе с Витей и Андреем он был моим самым близким другом с восьмого по десятый класс. Когда я вернулся в Москву после войны и начал искать работу, то обратился за помощью и к нему. К тому времени он уже несколько лет служил в городском управлении по делам искусств… или как оно там называлось. Я просился хоть на штатную, хоть на внештатную работу. Он увиделся со мной всего один раз — ни о чем не расспрашивал, сказал, что ничем помочь не может. Все… Так же повела себя еще одна моя одноклассница, работавшая тогда на Радио. Назовем ее Леной. Да и Коля — совсем не Коля и не Ухватов, но не в этом дело.
Наверное, я выгляжу малость слабоумным: ну чего привязываюсь к людям — к редакторам издательств, к этим двум? Чего хочу? Какое имею право требовать, или хотя бы ожидать, помощи? Только потому, что дружили?.. Не зная их действительного положения, возможностей, не думая о том, какие указания могли они получать от своего начальства по поводу того, кому работу давать, а кому нет… Ну, хорошо. Правильно… Но что же такое тогда дружба, привязанность? А? Или, наконец, просто сочувствие, участливость?..
