Поначалу Юрий старался быть с Наташей как вообще со всеми подчиненными — строг, но справедлив: только официально, только на «вы», исключительно о делах. Но ведь они почти однолетки, не так давно со школьной скамьи, и, кроме того, она женщина, что временами особенно остро бросалось в глаза Юрию, несмотря, а возможно, и благодаря военной форме. Если незатейливо поиграть словами, то ее собственные формы только выигрывали от формы военной: могучая грудь под гимнастеркой, туго перетянутой офицерским ремнем с пряжкой-звездою, стройные высокие ноги в сапогах. На кого бы это не подействовало? И Юрий оказался не железным.
Он не помнит толком, когда и где произошло сближение. Не потому, что оно не стоило запоминания: просто почти каждый день к вечеру бывал нетрезв. Здесь, в тылу, снова стал гораздо чаще прикладываться к рюмке, а точнее, к граненому стакану — с офицерами батальона, с хозяевами квартиры, где остановился, с их соседями и знакомыми, а также там, куда наведывался порою, контролируя доставку грузов. Возили они сейчас не бомбы, не мины, а картофель, свеклу, капусту, строительные материалы, топливо. Машины были нарасхват в разоренных, полуразрушенных городках и поселках, а водители и командиры почитались чуть ли не выше всяческих председателей советов и секретарей райкомов, если даже не обкомов (свят, свят, свят!). (В одной из таких поездок наутро после обильных возлияний Юрий установил своеобразный рекорд, которым гордится до сей поры — двадцать три чиха подряд с похмелья! Награды за это не получил, хотя некоторые почти на его глазах получали порой награды за куда более призрачные подвиги…)
Писарь Наташа не то зашла к нему на квартиру о чем-то доложить, не то он заглянул к ней — так или иначе, они закусили, пригубили, и потом все произошло. Быстро и без особого удовольствия, но произошло. Кажется, она не была девушкой. Боялась, конечно, забеременеть, но ни о каких предохранительных средствах тогда знать не знали, а если знали, то все равно ничего этого не было ни в армии, ни «на гражданке», и приходилось, вульгарно говоря, «работать на вынос», что, как известно даже начинающим сексопатологам, никогда не приносило ни пользы, ни особого удовлетворения, а было только так, имитацией полового акта. «Выносили» они друг друга довольно часто, но как бы по обязанности, не вкладывая в эти действия ни любви, ни страсти. Впрочем, он может говорить только за себя.
Один эпизод хорошо запомнился Юрию, хотя Наташа в нем замешана лишь косвенно. До сих пор ему малость стыдно, когда вспоминает.
В тот день нужно было срочно куда-то отправить несколько машин, и Юрий вызвал командира взвода Певзнера, отдал приказание и велел доложить об исполнении, когда тот вернется. Как и положено в нормальной воинской части.
Володя Певзнер был совсем молод, даже моложе Юрия; тоже небольшого роста, с угольно-черными глазами и румяными щечками. Хотя, возможно, просто очень часто краснел. Юрий тоже отличался этой способностью, но к тому времени почти отучился — заматерел, видать. Если бы не пушок на гладких щеках Певзнера, а густые бакенбарды, к нему вполне подошла бы меткая кличка, какую дали московские остроумцы-композиторы одному своему собрату: «жопа в кустах». (Так и проходил, бедняга, до самой смерти — впрочем, не зная, как его называют, иначе, пожалуй, побрил бы свои ставшие старческими щеки.)
Володя Певзнер брился, видимо, не чаще раза в неделю — больше не требовалось, что не мешало ему бросать выразительные взгляды агатовых глаз, подернутых вековой еврейской печалью, на писаря Наташу, и это не очень нравилось Юрию, хотя тот гордо почитал себя абсолютно не ревнивым.
К вечеру того дня лейтенант Певзнер не вернулся. Юрий забыл и думать о нем: в конце концов, у лейтенанта свой командир, пусть беспокоится, а у капитана Хазанова другие заботы. К нему заглянула Наташа, они хорошо поужинали, поговорили о жизни, о Тургеневе, о Толстом и легли в постель. (Тогда была популярна среди военных хохма — как ведет себя желающий казаться культурным кавказец с девушкой: «Пушкин знаешь? Лермонтов читал? Ложись!..»)
Среди ночи Юрия разбудил свет в комнате. Он продрал глаза и сначала увидел Наташу — та лежала рядом с ним, натянув одеяло почти на голову, а потом разглядел посреди комнаты лейтенанта Певзнера.
— В чем дело? — спросил Юрий.
— Вы приказали доложить, товарищ капитан, — пробормотал тот. Даже в тусклом свете было видно, как пылают его щеки.
— Хорошо, — сказал Юрий. — Можете идти.
Но лейтенант не уходил. Не потому, что хотел разглядеть, кто лежит справа от капитана, — об этом он догадывался: нужно было сообщить не слишком приятную весть.
— Водитель Парамонов напился и разбил машину, — доложил он не вполне протрезвевшему капитану.
Звонкий мальчишеский голос, любопытствующие глаза, а потом сообщение о разбитой машине окончательно вывели Юрия из себя, и он резко сказал:
— Вас никуда нельзя посылать! Притащили машину?
— Нет… я думал…
— Что вы думали, лейтенант? Сами приехали, а машина там. Немедленно отправляйтесь обратно и прибуксируйте ее! Об исполнении доложите! Идите!
— Есть!
Певзнер ушел. Юрий повернулся к Наташе, стянул с ее головы одеяло. Она делала вид, что спит. Он и сам испытывал неловкость от всей ситуации, от своего раздражения и крика, но оправдывал себя тем, что этот мальчишка ничего не умеет, таких надо учить и учить, иначе вообще вся армия развалится ко всем чертям…
В бутылке на столе оставался мутный самогон. Юрий выпил граненую стопку, занюхал хлебом, снова лег, придвинул к себе Наташу и, недолго повозившись с ее безропотным телом, уснул.
Утром в штабе Володя Певзнер доложил ему, что все машины на месте. Оба старались не смотреть друг на друга…
Повторялась все та же история: опять у Юрия начались нелады с непосредственным начальством, то есть с бывшим приятелем, Костей Северским. Ну, ей же Богу, не был Юрий каким-то уродом, выродком, считавшим, что он «на свете всех умнее, всех румяней и белее» и требующим к себе особого отношения. Все, чего хотел, — чтобы разговаривали с ним нормальным тоном, не грубо, не по-хамски; так и не научился это сносить, кем бы ни был говоривший: продавцом, кассиром, соседом по квартире, по вагону или, тем более, начальником. От начальства не терпел дурацких, на его взгляд, попреков и требований. И тут, надо сказать, его оценки и мнения весьма кардинально отличались от начальственных. Скажем, к чему приходить в штаб в семь утра и уходить в семь вечера, если все равно делать нечего, а то, что нужно, и так делается? Или для чего так часто проводить совещания с командирами рот, если они и без того хорошо знают, чем заниматься? И на кой ляд требовать от них столько отчетности, когда уже давно известно, сколько у них в подразделении людей, автомашин, винтовок, вшей, а также ничего не значащих выговоров и поощрений?.. Однако любое начальство думало не так, как он. Вернее, начинало думать, как только начальством становилось. Других начальников Юрий не знал… Почти не знал.
Неизвестно, до чего бы дошло противостояние с Костей Северским, начали бы оба хвататься за оружие, как в случае с капитаном Шехтером, но Костю вскоре перевели на другую должность. Почему? Никто не знал, включая его самого. Во всяком случае, Юрий на него никому не капал, честное слово. Он этого не умел.
Вместо Кости пришел — кто бы вы думали? — майор Шатилов (он стал уже майором) — тот самый смуглый красавец, которого Юрий помнил еще по Академии в Ленинграде и с кем недолго служил в автоотделе 20-й Армии под Москвой. Юрий жутко обрадовался, но медовый месяц их дружбы длился куда меньше месяца. Вскоре Шатилов тоже сменил нормальный тон на надменно-приказной, тоже стал придираться к мелочам, а также положил глаз на писаря Наташу. Все это Юрий сносил с трудом и либо вступал в прямые пререкания, либо переставал вообще разговаривать, старался избегать его, что было, согласитесь, нелегко…
(Перечитал все, что вспомнил и написал до предыдущего многоточия, и с некоторой грустью задумался: неужели Юрий, и в самом деле, был таким в свои двадцать с небольшим? Сексуально-озабоченный, выпивоха, бездуховный, инфантильный? Страшновато…
