Юрий вполне разделял негодование Мули. Тем более, эта Инна (она, кстати, жила в соседнем с Юрием доме с пожилой теткой и с котом по имени Петя, который имел дурное обыкновение кусать уходящих гостей за ноги); так вот, эта Инна часто раздражала Юрия своей надменностью (или тем, что он принимал за таковую), и вообще строила из себя кое-что и была какая-то чересчур правоверная. Правда, и Муля не очень уступал ей в этом. (Правоверность довела ее до того, что впоследствии многие годы она преподавала «марксизм-ленинизм» в городе Смоленске, после чего благополучно ушла на пенсию.) Но тогда до пенсии было, как до Марса, и бедный Муля предпринимал героические усилия, чтобы окончательно забыть Инну, ее угольно-черные глазищи, слегка вывороченные губы, высокую стройную фигуру…
Трудно сказать, в чью из их разгоряченных голов стукнула эта мысль, но факт остается фактом: идея возникла, и сразу, как положено, согласно марксистско-ленинской философии, овладела массами.
А решили они — Юра с Мулей — уйти из ресторана, не заплатив. Так просто, для понта, даже не в отместку официанту, который, конечно же, как было заведено, обслуживал их медленно и с явной неохотой. Они не рассматривали это как способ мести, им и в голову не приходило, что можно обслуживать по-другому — сравнивать было не с чем, разве что с описаниями у тех же классиков, но ведь когда это было…
Возможно, началось с того, что кто-то из них, развалившись на стуле после очередной порции водки, заметил с присущим ему остроумием, что название этой «забегаловки» «Спорт», Так?.. А что, если ради спорта взять и удрать? Слабу? Официант не очень и пострадает: у него одних чаевых в день, небось, как вся Юрина месячная стипендия, да еще сколько он им водки недолил, или — ха-ха! — отпил по дороге, пока нес…
Решили так: сначала Юрий небрежно, но с достоинством, прошествует в уборную. (Что он, не без удовольствия, проделал, попутно убедившись, что швейцар сидит довольно далеко от входной двери и не следит за теми, кто выходит.) Затем встает из-за стола Муля и тоже проходит в отхожее место, а оттуда на улицу, где останавливается недалеко от выхода. Теперь остается Юрию присоединиться к нему, потом они немного постоят, убедятся, что никто их не преследует, и тогда двинутся прочь в ускоренном темпе. Если же, пока они прохлаждаются на улице, их хватятся и за ними выскочат, то они спокойно скажут, что вышли просвежиться: в вашем кабаке такая духотища, не продохнуть; и, разумеется, никто не подумает заподозрить в чем-то неблаговидном двух таких порядочных, солидных людей: один в военной форме и без двух минут командир, другой в полувоенной…
Так они и поступили, и все получилось, как бы сейчас выразились, «окейно» или «тип-топ». Рефлексий по этому поводу у них не было: только ощущение того, что исполнили задуманное, довели шутку до конца и — тьфу, тьфу, тьфу! — не попались.
Если же все-таки порефлексировать малость, то, совсем не желая выступать в роли адвоката двух юных негодяев, скажу вот что: к этому времени, невзирая на весь официальный гвалт по поводу победы социализма в отдельно взятой стране, в ней окончательно утвердилось отношение к так называемой социалистической, а иначе — к государственной собственности, как к ничьей, а значит, в какой-то степени своей.
Честность, вообще-то, давно не значилась, как мы знали из литературы, среди главных российских добродетелей, но частная собственность все же, хотя бы по закону, считалась неприкосновенной. Советская же власть отменила это, если не прямо, в лоб, то, по крайней мере, косвенно — всякими своими лозунгами вроде: «грабь награбленное», «экспроприация экспроприаторов экспроприируемыми», и другими в этом роде… Интересно, многие ли из правоверных борцов за свободу и равенство были в состоянии выговорить все это про бедных экспроприаторов?.. Впрочем, пускай утешатся борцы: их потомки в разных сферах деятельности так и не научились, даже за семьдесят лет советской власти, правильно склонять свои собственные числительные и делать верные ударения в простейших словах. И не научатся, потому что недосуг: надо срочно изыскивать новое место под новым солнцем — уже не ленинских идей, а Бог их знает, чьих и каких. Да и учиться грамоте всегда было неохота. То ли дело учиться понимать, куда ветер дует…
Но вернемся к разговору о собственности. Государство отобрало ее у всяких там «буржуинов», купцов и кулаков. Отняло дома, поля, сараи, рестораны, трактиры, лошадей и быков. И все это, значит, принадлежит теперь народу. Так? А потому, что зазорного, если не худший представитель народа хватает себе из всего этого богатства какой-нибудь общественный стул, карандаш, электролампочку, копирку, керосин, бензин, капусту, свеклу, зерно?.. И, тем более, если немножко недоплачивает, или совсем не платит, в каком-нибудь захудалом ресторане, который тоже принадлежит народу, и где грубый официант еще измывается над ним и наверняка обсчитывает, а может, и отливает водку из его граненого стакана себе в пасть…
В общем, вспоминая один забавный анекдот, хочется воскликнуть по поводу морального облика моих молодых людей словами хозяйки публичного дома, обращенными к прелестным, но падшим созданиям, которые испугались некоторых, скажем так, параметров клиента: «Да, согласна — ужасно. Но ведь не ужасно, ужасно, ужасно!..»
А потом Юрий зашел на Башиловку, к Соне Ковнер. Но, как и Мили, ее не было в Москве. Отец, как всегда, в командировке, дома одна только мать, Роза Семеновна, полная вальяжная дама со следами былой красоты и немыслимым запасом категорических сентенций на все случаи жизни — в основном, о пользе учения (она в свое время кончила гимназию!), а также обо всем прочем. Мужа своего — худого носатого человека в синем потрепанном костюме — она так измучила ими, что тот от отчаяния завел любовницу; Соня же проявляла удивительное терпение — больше не от любви, а от жалости к матери и еще, пожалуй, в немалой степени из-за лености характера, боящегося всякой смены установившегося порядка вещей.
Роза Семеновна сказала, что Соня под Полтавой, в деревне… постой, как она у них называется?.. Миски Млыны, что значит Местные Мельницы, там их полтавская родственница снимает на лето две комнаты, и Соня готовится к поступлению в институт. Да, да, опять в юридический… Удивительная лентяйка! Прошляпила весь прошлый год. Помню, когда я заканчивала гимназию…
Это было уже надолго, и Юрий с тоской озирал знакомую по прошлым годам комнату, где они столько раз собирались, танцевали, пили вино, где он обнимал Нину, прижимал ее к себе всю — от шеи… нет, от груди и до… до чего? Она сначала слегка отстранялась, а потом уступала… Где много пели… И эту, как ее… никому не известную тогда песню: «Жизнь моя полным-полна исканий, переездов и переживаний»… Где… Что, Роза Семеновна?
Сонина мать говорила уже о другом… Ты смотришь на манекен, Юра?.. Вряд ли он смотрел на этот обрубок тела — без головы, без шеи, туго обтянутый плотной сероватой материей. Манекен стоял здесь всегда, насколько помнил Юрий, потому что Роза Семеновна умела неплохо шить и делала это в перерывах между заботами по хозяйству и поучениями ближних.
А Роза Семеновна продолжала говорить. С горделивой застенчивостью объясняла она Юрию, кивая на манекен, что тот сделан по ее фигуре… да, да, вскоре после рождения Сони… тогда Роза Семеновна много шила, у нее было много заказчиц… не то, что теперь… И сразу, без перехода, спросила: а почему тебе, Юра, не съездить к Соне в гости? Билет, говоришь, у тебя бесплатный, здесь ты скучаешь. Поезжай, она будет рада. И объясни ей, пожалуйста, что надо готовиться, надо поступать в институт, как все нормальные люди… Как ты… Скажи ей это… Скажешь?
— Скажу, — решительно ответил Юрий. В самом деле, почему не поехать? Полтава, Украина… «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы…» А купанье там есть? Две минуты ходьбы? Прекрасно… Еду! Сегодня же пойду за билетом. Это с какого вокзала?..
Дома Юрию, как обычно, препятствий не чинили: хочешь поехать? Поезжай… И через несколько дней он опять сидел, а точнее, лежал на третьей полке набитого людьми, мешками и фанерными чемоданами вагона.
