Моя встреча с Колей Охреем произошла, когда я в очередной раз возвращался из Москвы по Волоколамскому шоссе.

Короткий зимний день быстро шел к концу, темнота застала нас задолго до прибытия на место. А ездить во время войны ночью — вроде циркового трюка под куполом цирка, да еще без лонжи. На фары надеты затемнители, так что машина движется вслепую, сама для себя ничего не освещая, только встречным напоминая о своем существовании проблеском тусклых щелок, похожих на мерцающие зрачки зверя.

Пошел снег, ветром его примораживало к стеклу, щетки очистителя беспомощно скользили по нему — обогрева не было и в заводе. Пришлось водителю, это был опять Апресян, опустить боковое стекло и ехать, высунув голову, подставляя лицо слепящему морозному ветру. Так было тоже не слишком удобно, и тогда он остановил машину и смекнул подложить под капот куски резинового шланга, чтобы нагретый воздух от мотора шел на стекло. Дело несколько улучшилось, в машине, правда, теплей не стало, но у нас не то, что у немцев, — были полушубки, валенки. Да и российский человек, как заметит впоследствии писатель Шолохов, все выдюжит. А он знал, что говорил.

Апресян мурлыкал восточную мелодию, мотор подпевал, я клевал носом. И вдруг чуть не врезался этим носом в лобовое стекло. Во всяком случае, если бы не ушанка, голове не поздоровилось. Машину занесло вбок, Апресян выругался чисто по-русски, без обычного своего акцента.

— Что такое? — спросил я.

— Лезет под машину, черт! — сказал он и выскочил из кабины.

Ничего еще спросонок не видя и не понимая, но не очень отставая в упоминании ближайших родственников, я сделал то же.

Возле правого переднего колеса маячила невысокая фигура. Косой лучик из прорези фары падал почему-то прямо на пуговицу пальто — черную большую пуговицу, и она сверкала, как кусок антрацита. Я успел разглядеть эту пуговицу на слишком легкой для зимы одежде, успел понять, что передо мной мальчик, и тут же поскользнулся и упал, чуть не треснулся о крыло машины. Встал, машинально отряхнулся и… снова брякнулся. И услышал смешок Апресяна:

— Что это вы, товарищ лейтенант? Не пили вроде.

Он опять засмеялся. В самом деле, смешно: как нарочно, как на сцене.

А мальчик молчал… Так мне и запомнилась эта встреча с Колей Охреем: сверкающая, словно антрацит, пуговица и полное молчание — когда, казалось бы, каждый нормальный мальчишка должен просто живот надорвать со смеху.

Коля очень замерз, просил подвезти. Куда? Он и сам еще не знал, не понял еще, не уложил в мальчишечьей своей голове, что ему теперь делать, куда идти, как жить. В кабине, усевшись между мной и Апресяном, Коля стал рассказывать.

Собственно, рассказывать было нечего, да и не рассказывал он — отвечал на наши вопросы. Мы узнали, что вообще-то они, Охреи, с Урал, но сюда приехали давно, Коле еще, наверно, двух не было. Отец — шофером в совхозе, мать тоже там, а еще сестренка Людка была… Убило их всех, в общем. То есть, насчет отца неизвестно: его как в армию забрали, с тех пор ничего. А мать и Людку — сегодня… то есть, вчера… а может, сегодня.

Для него уже смешались день, ночь, утро. Помнил только, как немцы вдруг заспешили, засуетились, захлопотали. И стали уходить. Но перед этим жгли все, что под руку попадет, — дома, сараи, даже будку собачью у них во дворе сожгли.

— Ну, а как мать-то? — тихо спросил Апресян, потому что Коля замолчал.

— А так, — сказал Коля. — Тут стрельба пошла… оттуда, отсюда… Ну, снаряд и вдарил…

— Эх, — сказал Апресян, — в землю надо зарываться, в землю. Тогда бы ничего…

— Ладно, — оборвал я его. — Чего теперь… И куда ж ты собрался? — спросил я Колю бодрым голосом. — Лет-то тебе сколько?

— Тринадцатый, — сказал Коля. — А куда? Меня люди там оставляли. Только я уйти решил. Им самим негде…

— К нам в роту поедем, — сказал вдруг Апресян. — Покормишься, чайку хлебнешь.

Он, может, просто так сказал, а мне пришло в голову, что хорошо бы Колю вообще оставить. Насовсем. Ведь бывает «сын полка»? Сколько об этом пишут. А он будет «сын взвода». Или роты.

— Хочешь с нами остаться? — сказал я Коле. Я не знал еще, как отнесется к этому начальство, но был уверен, уговорю.

— А вы кто? — спросил Коля. — В тылу или на фронте?

— А тебе где больше нравится? — засмеялся Апресян.

— Мы и в тылу, и на фронте, — сказал я. — Когда как. Везде нужны.

Я сунул в руки мальчику мешок с сухарями, наш «НЗ» — неприкосновенный запас, а сам пустился в изложение роли автомобильных войск в современной войне. Зря, что ли, экзамены не так давно сдавал?

Не знаю, полностью ли одобрил Коля наши задачи, — наверное, ему куда больше хотелось мчаться в танке или на самолете, или быть наводчиком орудия — может, такого же, из которого убили его мать и сестру… не знаю.

Коля Охрей притулился в роте обслуживания. Никто, конечно, не возражал. Хотя нет, был там один человек, помпотех роты, звали его Левьер Андрей Эмильевич. Лет ему было около сорока. Его не то дед, не то прадед пришел еще с Наполеоном, попал в плен, женился да так и остался в России. Отец Андрея Эмильевича, повар по профессии, родился до отмены крепостного права, но был еще жив, когда Левьер уходил на войну. Андрей Эмильевич о нем ничего не знал, и о жене и сыне тоже — все остались на Северном Кавказе, где сейчас немцы. Был Левьер маленького роста, седоватый, очень подвижный, очень вежливый; последнее выглядело совершенной аномалией на нашем фоне. Он почти не пил (еще одна аномалия) и любил женщин. В охотку, как большинство из нас, болтал о них, но никогда — цинично или пошло. (Третья и, пожалуй, последняя аномалия.)

Так вот, этот Левьер был категорически против того, чтобы Коля Охрей оставался в роте. Не только в роте, вообще в армии. Говорил, никакая это не доброта, а наоборот — жестокость и дикость: делать из детей военных; красиво это лишь в кино или в книжках, да и то ему всегда было неприятно читать про такое. И еще говорил, что лично он не будет мальчишку ничему учить, не станет давать никаких заданий, потому что не хочет участвовать в подобных делах… Но его особенно не слушали: ворчит старик.

А Коля прижился в роте, справили ему обмундирование, поставили на довольствие, и стал он настоящим бойцом…

Наступление на нашем участке выдохлось. Началась позиционная тягомотина. Машины по-прежнему делали ездки в разные стороны — в стрелковые полки, к артиллеристам, конникам… Я по-прежнему принимал в них участие, когда приказывали. Или сам напрашивался…

Однажды, когда я находился в расположении роты — в отделе, как обычно, делать было нечего — какой-то незнакомый лейтенант нашел меня возле машин, отвел в сторонку, назвал по фамилии, даже по имени-отчеству, кажется, и потом сказал:

— Слушай, у вас тут воентехник… как его… не выговоришь… Левуер есть?

— Левьер, — сказал я. — Помпотех.

— А как он к вашему воспитаннику относиться? Которого ты доставил.

— К Коле? Да к нему все хорошо. А что?

Я понял, это из штаба — проверяют, как Коле живется; возможно, забрать хотят. Поэтому добавил:

— Он здорово помогает. Матчасть изучил. Карбюратор уже сам разобрать-собрать может.

— Молодец, — сказал лейтенант. — А чего он говорил про конечную нашу победу? Выражал сомнение?

— Кто? Коля?

— Да нет, этот… Лувер.

Не знаю, как у других, бывали у меня и до той поры весьма неясные сомнения кое в чем: ну, там, нужно ли так много людей и, в том числе, моего отца сажать в тюрьмы; все ли правильно в некоторых колхозах и совхозах, о которых я слышал; хорошо ли, что нельзя в магазине купить материю, часы, калоши… Но в чем ни я, ни окружавшие меня не сомневались, — даже в самые страшные московские дни, — это в нашей победе. Поэтому с искренним возмущением я сказал:

— Никогда он ничего… Откуда вы взяли?!

— Значит, знаем, — сказал лейтенант. — Что выражал… Лавуер… Сыновья, говорил, полка на кой ляд нужны… Женщины в армии… Сомневался. И других на свою сторону привлекал.