Прошлой весной запахло вокруг войною. Не знаю, как у вас… Хотя вы уже сколько лет поете «если завтра война, если завтра в поход…» А за год до этого ездил я в Италию, узнавал, как там поступить в морскую школу, в Болонье. Из политехнического еще раньше ушел, не стал учиться. Но в Болонью тоже больше не поехал: чуял — не до того сейчас. Остался дома, в своей Любумле, бизнесом решил заняться.
У нас это не такие ужасные слова — «бизнес», «спекуляция». Первое означает «делать дело», а второе — «размышлять», «думать», как его делать… Слышал такой анекдот? Едет еврей в поезде; поезд долго стоит. Еврей спрашивает: «Почему?» Ему говорят: «Паровоз меняют». «На что?» — он спрашивает. «На другой паровоз». «Тоже мне коммерция! Так на так…» Вот и я хотел чем-нибудь таким заняться: книгами торговать, канцелярскими товарами, цветы разводить… Только руки не дошли — и слава Богу: первого сентября прошлого года немцы напали на Польшу. Как раз когда школьники пошли на первый урок.
Нас в Любомле это не коснулось, правда, но мне рассказывал про это мой друг Эдвард, он чудом тогда выбрался из Варшавы…
Ее сразу объявили открытым городом, однако бомбежка все равно началась. В первые же дни. А через западную границу уже повалили танки, бронемашины. Их пытались сдержать, повернуть обратно — знаешь, кто? — польские конники…
Нам с тобой этого не понять, Юра, но представь — как я представил со слов Эдварда: погода солнечная, летняя, голубое небо и на нем — похожий на серебристое облачко самолетик. За ним другой, третий. Летят тихо, мирно, сверкают под солнцем, машут крыльями, словно приветствуют или приглашают задрать голову кверху и полюбоваться, какие они красивые, изящные… И вдруг — вой падающих бомб, взрывы. Больше всего над центром города… Сейчас от него мало что осталось — об этом у вас не пишут в газетах. И по радио не говорят…
Потом немецкие пилоты стали совсем низко летать, расстреливали из пулеметов тех, кто стоял за водой, за хлебом, — забавлялись, в общем, шалили парни. А в праздник Йом-Кипур, самый главный и значительный у верующих евреев, нацисты особенно сильно бомбили еврейские кварталы города… Все у них было расписано, все знали заранее. Я сам не верю в Бога, но Йом-Кипур, между прочим, Юра, это Судный день, когда каждый должен покаяться в грехах и помириться со всеми.
Через восемь дней немцы подошли к окраинам Варшавы, начали обстреливать из орудий. В районы Охота и Воля прорвались танки. Наши солдаты и бойцы гражданской обороны дрались на каждом рубеже, но, как у вас говорится, сила солому ломит. А еще через двадцать дней, 28-го сентября, Варшава прекратила сопротивление. Правительство и генеральный штаб эмигрировали в Англию, однако начальник гражданской обороны Стефан Стажиньский отказался сесть в самолет: немцы потом его схватили, отправили в концлагерь… Он, знаешь, какие слова говорил жителям в самые страшные дни? Что мечтал о великом городе, делал проекты, эскизы… А сейчас видит его из окна — в огне, но все равно великим и бессмертным, хотя на месте домов развалины, пылают больницы, библиотеки… Эх, Юра… Мы с тобой такое даже в кино не видели…
А Эдвард своими глазами наблюдал, как людей убивали прямо на улицах, заталкивали в машины, увозили куда-то. Гитлеровцы сразу разделили всех жителей на «чистых», «не очень чистых» и «совсем не чистых», а Варшаву на секторы: только для немцев, для поляков, для евреев… Про это ты хоть знаешь?
Рассказывал Эдвард, как на улице Хужа молодой немец столкнул с тротуара и ударил по лицу старика-еврея. И никто не обращал внимания — боялись, да и привыкли уже. Но в тот раз вдруг раздался крик — кричала молодая красивая девушка-полька на хорошем немецком языке.
— Как вы можете?! Он старый человек! Вы бы ударили своего отца? Дедушку?
Немец расхохотался.
— У меня не может быть такого отца или деда, пани… А у вас?..
Девушку сразу ввела испуганная подруга.
— …Фашисты и у себя в Германии такое делают, — сказал Юрий. — Я читал у Вилли Бределя, у Вольфа. А еще фильм был, «Профессор Мамлок». Ты видел?
— Ничего я не видел! Теперь этот фильм не пойдет — с тех пор, как Советы с Гитлером подружились.
— А как немцы евреев различают? — спросил Юрий. — Не все ведь похожи, — добавил он, подумав о себе.
— Различают, — неохотно ответил Адам. — У них и помощники нашлись. Из поляков. Которые заставляют мужчин прямо на улице штаны спускать. Немного таких, но нашлись. Их называют «шмальцовники».
Юрий не сразу сообразил, зачем это нужно, спускать штаны, а сообразив, спросил, опять не без удовлетворения подумав о себе:
— Разве у всех евреев… обрезание?
Адам пожал плечами.
— Не знаю. Эдвард, например, не похож — он совсем светлый, блондин… Но с ним было… Прямо на Маршалковской… Когда шел с одной знакомой… Подходит немецкий офицер, пьяный, и требует, чтобы Эдвард спустил штаны… Что ты улыбаешься, идиот?
Юрий совсем не хотел улыбаться, но губы, видимо, сами собой дрогнули, когда невольно представил себе всю нелепость картины.
— Я… нет… — пробормотал он. — Ну, и чем кончилось?
— Эдвард говорил, что как-то так получилось — он посмотрел офицеру прямо в глаза и тот вдруг кивнул ему: «иди!» А Эдвард — простить себе не может — сказал «спасибо»…
Юрий видел и понимал, с каким чувством рассказывает Адам, но тем не менее ничего не мог с собой поделать: то, что слышал, не казалось вполне реальным — как будто читает очередную книжку или смотрит пьесу из каких-то не наших времен.
А двоюродный брат все говорил и говорил. Злился, раздражался — но продолжал говорить.
Не менее отвлеченной и книжной показалась Юрию и другая страшная история, пересказанная Адамом: как один обезумевший от страха молодой еврей, подчиняясь приказу подвыпивших немцев, повесил собственного отца, а затем униженно клянчил у них его старый пиджак, в котором было зашито пятьсот долларов.
Но когда Адам стал рассказывать о своей жизни, о том, что видел собственными глазами у себя в Западной Украине (для Польши это были восточные районы), события приблизились к Юрию, сошли с подмостков сцены, выкарабкались из-под книжных переплетов…
Немцы подошли вплотную к главному городу на Волыни Владимежу, говорил Адам, уже были недалеко от Любомли. Они обстреливали эти города, там были жертвы: у наших знакомых погиб восьмилетний сын, у соседей — четырнадцатилетняя девочка… Говорю о тех, кого знаю…
Но 17-го сентября Красная Армия вступила в Западную Украину и Белоруссию, и немцы дальше не продвинулись, а рано утром 21-го мы услыхали на нашей улице нарастающий грохот и показался советский танк. Первыми его встретили, конечно, мальчишки, а также бойцы специально созданной для этого «красной милиции» из украинцев и евреев. Наши военные тоже были тут со своими бело-красными флагами. Потом их разоружили и многих арестовали. Офицеров вообще почти всех… Не веришь? Конечно, у вас об этом не писали…
Что? Было ли сопротивление? В нашем городке нет, во Влодимеже чуть до драки не дошло, но, в общем, чего ты хочешь? Все видели: мы между двух огней, и многие начинали понимать, что тот огонь, который с Востока, вроде бы не такой жгучий…
Когда в тот день я вышел на улицу, там было полно танков и красноармейцев. Перед городским управлением один из бойцов наяривал на гармошке, растягивал от уха до уха, другие плясали вприсядку. Потом пели песни — «Катюшу», «Если завтра война», «Красноармейскую». Тут же дымила войсковая кухня, наши ребятишки подходили со своими мисками — им накладывали огромные порции каши. Бойцы охотно вступали в разговоры с местными, хвалили до усрачки (так Адам выразился) Советский Союз, считали, все там хорошо и правильно и на все вопросы «а есть у вас?..» сразу же отвечали: «Есть, есть!» Наши шутники рассказывали, что спросишь их: «А бананы у вас есть?» «Есть, есть!» «А холера есть?» «Есть, есть!..»
Командиры мало чем отличались от солдат: тоже пели песни, плясали, тоже примитивно агитировали — рассказывали, какая у вас хорошая и счастливая жизнь. Один, правда, сказал умные слова, я запомнил. Польские паны протанцевали, он сказал, Польшу. «Вы танцевали танго, а мы строили танки. Вы танцевали фокстроты, а мы строили самолеты…» И в рифму, и верно.
