Маски долой. Я вспомнил — маски долой! Это не говорил никто, это я сам подумал, да еще пытался вспомнить — откуда. Это тоже оттуда же, что и перевал Миллера. И тоже ничего не объясняет. Мимо! Бумажный ключ. Бумажное звено. Перевал Миллера. Маски долой! Нет. Картины нет.

Я пошел по коридору в вестибюль. Я чувствовал, что я горяч и тяжело дышу. Рубашка гадко липла к спине. Галстук жал горло. Я запустил пальцы за ворот, с силой оттянул его, ослабив хватку, и под рукою отскочила пуговица. Я шумно выдохнул ртом и носом.

Коридор стал длинным, как кишка. Я шел, шел и никак не мог дойти. Но наконец дошел. Вот вестибюль.

— Ну как? — спросил я Федора. — Звонил?

— Звонил, — ответил он. — Но его нет. Дежурный трубку взял, сказал, что он пошел в обход по участку. Сказал, что, может быть, и к нам зайдет.

— Ясно. — Я кинул папку на стол. — Будем ждать?

— Наверно. Ну, что там, в архиве? Что-то есть?

— Нет, ничего. Зайдет, значит? Ладно. В «Перевал». Перевал Миллера. — Я засмеялся. — Представляешь: обратиться к Нестерову с предложением — переименовать гостиницу в «Перевал Миллера»? А?

— Звучит неплохо.

— Я тоже так считаю. Кстати, тебе эта фраза нигде не попадалась? Именно вот так — перевал Миллера. Не слышал? У меня вот в голове что-то крутится, крутится, но не пойму.

— Нет. Не слышал.

— А — маски долой? Не слыхал?

— Нет.

— Жаль.

— Не понимаю что-то вас, — сказал Федор.

— Я и сам не понимаю, — сказал я.

Дзынь! Колокольчик над дверями прозвенел. Мы повернулись резко, точно по команде. В помещение шагнул, на миг закрыв белым кителем проем — высок и могуч, — участковый инспектор капитан милиции Валентин Липеев.

— Работникам сервиса!.. — шутливо грянул было он, но тут же изменил лицо, мгновенно распознав по нашим перевернутым физиям, что дело тут неладно. — Что тут у вас? У вас аж рожи не на месте. Случилось что?

— Здравствуй, Валентин Александрович, — поздоровался я. — Мы тут тебе звонили, но не застали. У нас здесь что-то странное. Похоже, по твоей части.

— Ну? Слушаю. — Липеев сразу стал серьезным. — Что такое?

— Не открывают дверь на стук. В девятнадцатом номере. Это, знаешь, наверху, единственный номер. Сегодня утром… ну, вернее, днем уже, въехали двое. Никуда не выходили. Я стучу — ни шороха.

— Ну, экое дело, — заговорил Липеев, но взгляд его стал напряженным. — Не открывают… Ну-ка, дай мне книгу регистрации. Кто такие? Может, они там с бабами?

— Вот, Боярышников и Ропшин, последняя запись. Все номера заняты. Никто к ним не заходил, и они не уходили.

— Никто, молодец? — спросил Липеев у Федора. — Тебя как зовут?

— Баклагин Федор, швейцар. Никак нет, никто.

Нехилый Федор смотрелся рядом с Липеевым недорослем.

Про меня и говорить нечего — мелюзга.

— Ишь ты! Что швейцар, вижу. Никак нет, говоришь? Служил?

— Так точно, господин капитан. Но там, правда, окно прямо на крышу выходит, в этом номере. Можно спуститься с крыши по пожарной лестнице во двор.

— Ого! Так это что ж, пожил-пожил даром, а потом через форточку фукнул — и до свиданья, так?

— Мы деньги всегда вперед берем, — объяснил я.

Гигантская лапища участкового легла на книгу, накрыв чуть не всю страницу. Запястье густо поросло светлым волосом.

— Где, которые?.. А, последние, говоришь… частные лица, по своей надобности. Ничего больше не говорили?

— Говорили, исследователи. От военного министерства.

— Военного министерства?.. Ну, ладно. Пошли посмотрим. Что они там исследуют. Пошли! Ты тоже, служивый, пойдем-ка.

Я взял запасной ключ, и мы поднялись наверх. Липеев поднял пудовый кулак, но постучал согнутым пальцем деликатно: тук-тук-тук. Все трое ждали, напряженно дыша. Ничего.

— Открывай! — скомандовал Липеев.

Я засуетился. Рука моя дрожала. Ключ брякнул о железную накладку и лишь со второго раза попал в скважину. С другой стороны выпал вставленный изнутри ключ, глухо стукнувшись о коврик.

— Ключ! — шепотом воскликнул Федор.

— Тихо! — цыкнул на него Липеев. — Открывай!

Щелк! Щелк! Два оборота. Отперто. Сердце мое неистово забилось. Я толкнул дверь.

Липеев с Федором так дружно поднажали сзади, что я ввалился в номер, запнувшись о коврик. Никого.

Никого и ничего. Номер пуст и чист. Ни «громоотвода», ни кейса, ни саквояжа. Дверь черного хода закрыта. Окно открыто настежь. Я подошел к двери и дернул за ручку. Заперто. Вот и все.

— Ну? — спросил Липеев, поправляя на портупейном ремне кобуру. — Что скажешь, хозяин?

Я пожал плечами и глупо сказал:

— Я не хозяин.

— Что они, через окно удрали?

Я не знал. Я подошел к шифоньеру, в который Ропшин вешал свой пиджак, открыл дверцу. Никаких пиджаков не было. Я закрыл шкаф и выдвинул верхний ящик письменного стола. Ключ от черного хода был здесь. Я взял ключ и отпер дверь. Посмотрел. Провода, который прикручивали лентой к перилам, не было. Не было и ленты. Ни следа.

— Чего ты там смотришь? — спросил Липеев, подойдя сзади. — Это что, черный ход?

— Да, — ответил я. — Он заперт.

— Заперт… Чушь какая-то здесь у вас, — с. сердцем сказал он. — Точно они не выходили никуда? А то, может, мы тут сами из себя придурков делаем?

— Нет, — сказал Федор. — Никто не выходил.

Я быстро глянул ему в глаза, и он ответил мне взглядом. Он меня понимал.

Тут меня осенило. Я поискал взглядом пепельницу. Я вспомнил, что Боярышников оставил там окурок… Вот она, пепельница, на круглом столе. Чистенькая, нагая, никаких окурков, никакого пепла. Скатерть. Скатерть та, что стелила Анна, свежая. Белая в синюю клетку. Значит, мне не померещилось. Это было. Было, но исчезло. Лев Боярышников и Герман Ропшин растаяли в воздухе.

Тяжко попирая половицы, Липеев подошел к окну, посмотрел туда-сюда. Избочась, глянул в небо.

— Ну и хрен с ними, — заключил он, поворачиваясь к нам. — За номер они заплатили?.. За двое суток? Ну так! А по крышам лазать законом не запрещается… не возбраняется. Хотя и не рекомендуется…

Липеев почувствовал, что начал городить невесть что, спохватился и переменил тему, заговорил, пряча досаду и смущение, покровительственно:

— Ну, а вообще правильно, что сообщили. Всегда лучше перебдеть, чем недобдеть… да.

— На крышу бы слазить, — предложил Федор. — Для очистки совести.

Липеев с сомнением вновь посмотрел в окно:

— На крышу… да. Гм! Пожалуй.

— Вы идите, — сказал я, — а я вниз сбегаю, погляжу там дверь черного хода на всякий случай.

— Дело, — одобрил Липеев, и я пошел вниз. Теперь спешить было некуда. Я шел, скользя ладонью по гладкой балясине перил. Провода не было, не тянулся он и в подвал. Я услыхал, как отдаленно фомыхнула крыша… Отомкнул дверцу. Где-то у меня должна быть зажигалка… Я похлопал по карманам пиджака, полез в брючные карманы — нет; вернулся к пиджачным и в левом, среди ключей, нашел. Я чиркнул кремнем, слабенькое пламя заплясало. Оберегая его ладонью, я спустился. Тени молча кидались по потолку и стенам. Я подошел к тому месту, посмотрел. Не было никакого стержня, ни его следов. Я присел на колено, держа зажигалку над головой, как факел. Ладонью похлопал по земле. Обычный грунт.

Я погасил зажигалку и вышел прочь, запер дверцу. Отряхнул ладони. Я ощутил, что как-то враз устал. Ненужно, бессмысленно устал. Еще раз машинально вытер руки о штаны и побрел вверх. Закончилось ничем, и это было всего обидней. Невыносимо обидно.

Я вошел в номер. Голоса участкового и швейцара доносились с крыши. О чем-то они там мирно говорили.

Перевал Миллера. Мозаика не сложилась, не открыла ничего мне. Рассыпалась в труху. Смех. Я вздохнул и выбрался на крышу.

— Ну что там? — без интереса просил Липеев и задрал голову, блаженно жмурясь.

— Ничего, — ответил я.

— Ну и ладно, — благодушно сказал он, продолжая жмуриться. — Найдутся — значит, найдутся, а нет — так нет. Верно?

Эй, капитан! Размяк. Обманщица весна. Конечно, ей раз плюнуть окрутить кого угодно, а тем более на крыше. Здесь так хорошо! Тепло. Свет солнца. Небо рядом.