Наконец, после месяцев работы, пришел день испытания. Мэллер и я влезли внутрь огромной оболочки надутой воздухом и лежавшей на полу. Мы приказали включить газ и приложили наши горящие факелы к горелкам, ближайшим к центральной вертикальной трубе в виде Т. Как только они вспыхнули, мы быстро побежали, Мэллер на юг, а я на север, зажигая горелки одну за другой как можно быстрее. Когда все они загорелись, мы поспешили назад к единственному выходу. Зрелище было очень красивое. Мы находились внутри огромной цилиндрической палатки, частью просвечиваемой дневным светом, который вырисовывал геометрический узор склейки секций оболочки баллона; изнутри все освещалось голубыми огнями газа, которые. оканчивались желтыми «хвостиками» и горели, издавая низкий гул. У меня, конечно, была с собой камера, и я успел установить штатив, навести ее и сделать снимок с экспозицией в три секунды. В баллоне стало страшно жарко и душно. Мы выползли сквозь дыру и облегченно вздохнули. Наша команда, усиленная полудюжиной волонтеров, подняла оболочку с земли, чтобы испытать, уменьшился ли ее вес. Она не была прикреплена ни к тяжелой горелке и вообще ни к чему, и как раз когда у нее появилась тенденция повиснуть в воздухе, я почувствовал сильный запах горящей резины. Отпустив поддерживающий канат оболочки, я отошел назад. Облако голубого дыма поднималось вверх от «спины» аэростата. «Выключите газ! Все уже кончилось!» Мы истратили газа примерно на один доллар, но «испытание» обошлось правительству в 30000 долларов, как мы потом узнали. Зато фотография мне чрезвычайно удалась».
Вуд все еще стремился летать, несмотря на то, что после морского полета с Тауером, в 1912 году, в старом «Кертиссе» коробчатого типа, сделанном из «бамбуковых палочек, фортепианной проволоки и с велосипедными седлами» — когда они поднялись больше, чем на три тысячи футов, он вернулся в очень плохом настроении.
Теперь у него был официальный предлог: лампа, которую он изобрел для проверки применения ультрафиолетовых лучей при слепых посадках. Он поехал с ней на Лэнгли Филд, около Норфолка, для пробных полетов, и ему предложили после обеда проделать акробатический полет. Он должен был выбирать между одним майором из Авиационного Корпуса, знаменитым специалистом высшего пилотажа, и Артом Смитом, цирковым пилотом, который выписывал вензеля на небе во время ярмарки в Сан-Франциско в 1916 году… Вуд рассказывает:
«Я выбрал майора, так как сам носил форму и чувствовал, что будет более солидно, если я буду гордо летать — или разобьюсь — с коллегой-офицером, чем с циркачом! Когда машина оторвалась от земли, куча улыбающихся офицеров выбежала с полевыми биноклями, чтобы посмотреть на то, как я буду „страдать“, что являлось почти обязательной составной частью такого „удовольствия“. На высоте трех или четырех тысяч футов мы выделывали все возможное, кроме прямого полета вниз головой. Петли, повторные петли, иммельманы и прочие номера закончились настоящим вертикальным штопором, который страшно заинтересовал меня, так как казалось, что самолет просто летит вниз, не вращаясь, а земля вращается как рулетка, причем край горизонта кружится со скоростью двадцати пяти миль в секунду! Наши злорадные наблюдатели, я боюсь, были сильно разочарованы, несмотря на красоту пилотажа, так как у меня не появилось ни головокружения, ни тошноты.
Поздно вечером я сделал серьезный полет во время грозы, с лейтенантом авиакорпуса, с целью испытать мой ультрафиолетовый посадочный маяк. Во время полета летчик обернулся ко мне, обвел рукой вокруг и кивнул. Я решил, что он спрашивает меня, хочу ли я, чтобы он сделал петлю, и яростно замотал головой. С меня вполне достаточно было предыдущих петель. Но через две секунды я понял, что он не спрашивал, а говорил мне. Мы нырнули вниз, затем пошли вверх и почти стали в воздухе в вершине петли. Я секунды две висел вниз головой на ремнях. Когда мы сели, летчик сказал: «Ну, как вам понравилось?» — «Замечательно, — сказал я, — только петля была немного странная». «Мне тоже так показалось, — ответил он весело, — я первый раз попробовал сделать ее ночью».
Майор Вуд работал у генерала Скуайра в Америке, когда был заключен мир. В феврале 1919 года он решил поехать во Францию и посмотреть, что произошло со страной за четыре года войны. Ему пришло в голову, что будет интересно подобрать научные приборы для военного музея Смитсоновского института — либо в Лондоне и Париже, либо в германских окопах и блиндажах на фронте. Это являлось подходящим предлогом для поездки, и ему выдали специальный паспорт. Начало этой странной экспедиции он описал в письме к своей жене:
«Когда мы причалили в Ливерпуле, на борт поднялся с двумя британскими офицерами разведки капитан Робб, которого я знал еще много лет назад в Кембридже… Он сказал, что ни в Лондоне, ни в Ливерпуле комнату снять невозможно, но у него есть большая комната с двумя кроватями, и он приютит меня на ночь. Двести пятьдесят пассажиров первого класса сошли на берег — куда они пошли потом, не знаю. Утром поехал в Лондон и звонил в десяток отелей. Завтра обедаю у Бойса в обеденном зале Королевского Общества, после заседания Общества. Там будет лорд Рэлей и все остальные. Еду в Физическое Общество поговорить о военной сигнализации невидимыми лучами. Ни один из моих ученых друзей, состоящих в Британском бюро изобретений, не слыхал, чтобы мое имя упоминали в связи с моими предложениями или изобретениями, посланными в Англию. Они очень удивились, узнав, что я был на военной службе. Для того, чтобы разрабатывать одну из моих вещей, проводили целую серию опытов, и меня пригласили поехать завтра в портсмутский морской порт для совещания с морскими офицерами. Вчера меня водили в секретное бюро, в лаборатории главного цензора…»
Вот что рассказал мне Вуд о, том, что случилось с ним в Бюро главного цензора.
«Одно из их отделений испытывало подозрительные паспорта и другие документы, отыскивая стертые надписи, невидимые чернила и т.д. Вместе c этим им приходилось иногда исследовать рубашки, манжеты, платки, белье подозрительных лиц — даже кальсоны или юбки, если шпионы были женщинами. Эти принадлежности туалета могли иметь на себе надписи невидимыми чернилами или могли быть пропитаны химикалиями для приготовления таких чернил простым опусканием их в воду. Затем такими чернилами можно было писать на чем угодно с последующим проявлением другим веществом. Британские эксперты показали мне все разнообразные химические методы для проявления секретных надписей. Они показали еще кое-что, и я с интересом ждал, что меня поведут в маленькую кабинку без окон, стоявшую посредине лаборатории, с проводами, тянувшимися к ней со стен и с потолка. Я подозревал уже, для чего она служит, и, наконец, видя, что меня не хотят вести туда, спросил: „А что находится здесь?“
«О, извините меня, — ответил капитан, показывавший мне все, — но это очень секретная вещь. Этого мы никому не показываем».
«Ультрафиолетовые лучи, вероятно?» — спросил я со скромным видом.
«Что? — сказал удивленный капитан. — Почему вы так думаете?».
«Потому что я изобрел этот метод и черное стекло, задерживающее видимый свет, и послал формулу его в ваше адмиралтейство от нашего Отделения наук и исследований уже год назад».
«Подождите один момент, — сказал капитан. — Я пойду скажу полковнику».
Меня сразу же пустили с извинениями в темную кабинку. У них была кварцевая ртутная дуга в ящике, с окошечком из темно-синего кобальтового стекла, под которое они положили германский паспорт. Когда вы смотрели на него сквозь пластинку желтого стекла, отсекавшего синие лучи, отраженные бумагой, вы видели в некоторых его местах немецкие слова, которых на паспортах быть не должно, они светились слабым желтым светом под действием фиолетовых лучей. Я заметил, что такой метод обнаружения флуоресценции применялся сэром Джорджем Стоксом более, чем полвека назад. Я спросил, почему они не применили ультрафиолетовых лучей, которые сами невидимы и дают сильную флуоресценцию. «Я покажу вам, что это значит, — сказал я. — Вернемся в темную кабинку». У меня в кармане была маленькая пластинка черного ультрафиолетового стекла, и мы поставили ее в отверстие картонного щита, стоявшего перед окошечком ртутной лампы. Теперь было видно, что весь паспорт покрыт невидимыми надписями и все немецкие слова светились бледно-голубым светом.
