— Тикает! Ей же богу, тикает!

Сечевики завертели головами, вытягивали шеи, но ничего пока не видели.

— Тикают, тикают, холуи! — вопил Пивень.

— И правда, тикают! — закричали уже и другие. — Гляди, гляди, побежали...

— Перенимай, хлопцы, перенимай! — выкрикивали сечевики так, словно и за семь верст их могли услышать казаки Хмельницкого.

— А этот скачет, а этот скачет! — кричал с пригорка старый казак. — Пустите меня, я и без сабли из него дух выпущу! — но продолжал вертеться на месте.

Расстояние с каждой минутой уменьшалось. В переднем всаднике уже можно было узнать полковника Вадовского, за ним скакали джуры, подальше трясся полковой писарь, а еще дальше — кучка казацких старшин.

Пивень хохотал во все горло, от смеха слезы текли по его посиневшему от холода, сморщенному лицу, и он только помаргивал маленькими глазками, как младенец на свет.

— Вот как воля бьется! Паночек Вадочек, возьми и Пивня в садочек!

— О, и пехтура уже бежит!.. Ну и ноги! — кричали сечевики.

— Да пустите же меня! — снова выкрикнул старый казак, хотя никто его и не держал.

Тем временем всадники подскакали к воротам Сечи и, к своему удивлению, увидели их на запоре. Погоня Хмельницкого могла настигнуть каждую минуту. Всадники нетерпеливо закричали:

— Эй, кто там! Отворяй ворота!

За воротами было тихо.

— Да отворяй, слышишь?

— А вы кто такие? — спросил после паузы сонный голос.

— Открывай, пся крев! — уже истерически закричал полковник.

— А чего это вам так приспичило, что и ответить не можете?

— Ты что, не видишь или не знаешь, кто мы, хам?

— О, теперь сразу видно, что лыцари! Только без дозволения пана кошевого никого не могу пустить. Подождите, сиятельное панство, я быстро: одна нога здесь, другая там. Когда на Кумейках надо было подвезти боевой припас, пан сотник говорит: «Каленик, скачи верхом», а я только взял батожок...

— Я тебе голову сниму, отворяй! — орал полковник, испуганно оглядываясь назад.

Голос еще спокойнее отвечал:

— Каленику два раза говорить не надо, одна нога здесь, другая там, вот на Солонице...

Полковник выхватил пистоль и выстрелил прямо в башню.

— Гляди, еще и ответа не принес, а паны уже сердятся, — сказал тот же голос.

За частоколом слышны были выкрики:

— Скорее, скорее!

К кому они относились — к тем ли, кто был у ворот, или к тем, кто за ними гнался, — полковник Вадовский не мог разобрать, а от страха быть настигнутым у него тряслись поджилки. Он забарабанил в створки ворот, потом нажал плечом, помогли и другие, но дубовые доски не поддавались. Полковник с осатанелым лицом начал стрелять прямо в ворота. Тот же голос равнодушно произнес:

— И с чего орать? Сказано же — сейчас, только люльку запалю.

А за частоколом еще громче кричали:

— Скорее, скорее! — словно кого-то подбадривая.

Погони еще не было видно, но она могла каждую минуту вынырнуть из-за угла частокола, а тогда уже спасаться будет поздно, и потому, когда издали послышался конский топот, полковник Вадовский повернул коня и во всю мочь погнал его на север. За ним поскакали и остальные. А когда они скрылись из глаз, к воротам подскакали еще несколько верховых и тоже забарабанили в дубовые ворота.

— Открывай! Отворяй! — кричали они на разные голоса.

— А вы кто такие? — все так же равнодушно, как и прежде, спрашивал сонный голос. — Может, те, что тут по островам шатаются?

— Отворяй, собачий сын, а то как вытяну саблей по спине, так будешь у меня знать, кто по островам шатается, а кто для порядка поставлен!

— Так это вы, а я думал, что это не вы! Чего же вы хотели, панове порядочные?

— Не слышишь, что ли, дубина?

— Почему не слышу! Подождите, вон еще кто-то топочет.

Верховые не стали больше тратить силы на перепалку с сечевиками, повернули коней и тоже поскакали на север. Через некоторое время из-за угла выскочили несколько всадников, одетых кто во что горазд. Они подскакали к запертым воротам и, не увидев никого, с досадой заскребли в затылках.

— Чего зажурились, братцы запорожцы? — весело окликнул сечевик с башни.

— Попрятались?

— А с чего бы это мы их прятали! Вон, глядите, хвостами вертят! Поскакали на Каруков.

— Так то паны? — обрадовались всадники. — Догоним не догоним, а попугать надо. — И они ускакали.

К полудню поле боя было уже очищено от противника, валялись только подбитые кони, раненые и убитые жолнеры и реестровики, потерянные шапки, мушкеты. Вскоре казаки Хмельницкого уже подобрали и перевязали раненых, похоронили убитых и с гордым видом начали строиться в сотни.

Только несколько всадников, среди которых был и Богдан Хмельницкий, еще кончали бой далеко в степи, и то тут, то там можно было видеть, как от ударов сабель сыпались искры на снег, потом падал всадник, а конь бежал уже без седока. Построенные в колонну войска с пленными позади ожидали своего атамана, но прискакал джура и приказал Золотаренко вести всех на остров Бучки. Золотаренко понял, что пан Хмельницкий все еще носится по степи не для того, чтобы показать свою удаль, а чтобы утишить волнение, охватившее его после первой победы. Пусть она еще и незначительна, но именно от нее зависело, пойдут ли те, кто доверился ему, спасать других, спасать Украину.

Уже почти у самой Сечи Золотаренко заметил, что их догоняет Хмельницкий: за ним ехали левенцы. Золотаренко остановил казаков и стал ждать. Богдан Хмельницкий подскакал галопом. Он был бледен, но глаза горели, вид у него был решительный и сановитый. Увидев его, люди вдруг радостно и возбужденно закричали:

— Слава, слава нашему атаману Хмельницкому! Слава нашему батьку!

Полетели вверх шапки, кони загарцевали, поднимаясь на дыбы.

Богдан Хмельницкий старался быть спокойным, но когда поднял вверх руку, она задрожала.

— Лыцари, славные молодцы, кланяюсь вам до сырой земли! Спасибо! Сегодня была первая, но не последняя битва! Считаю для себя за честь до конца сражаться за нашу веру православную, за казацкие вольности, пока течет в жилах моих кровь. Мне много не нужно, но хочу по силам своим постоять за долю родной земли, за Днепро-Славуту, за солнце в небе, что заслоняет нам шляхта... — Шапкой он смахнул слезу, и движение это вызвало бурю выкриков.

Богдан Хмельницкий понимал, что сечевая старшина охотно примет его в свои ряды, но дело было не только в старшине, необходимо было, чтоб его приняли в свое товариство казаки. Для казаков он был все еще писарем войска Запорожского.

Казаки Хмельницкого с удалыми песнями приближались к Сечи. Уже можно было разглядеть над частоколом не только головы, но и горящие завистью глаза запорожцев, приветствовавших победителей. Поравнявшись с сечевиками. Богдан Хмельницкий взволнованным голосом крикнул:

— Сабли! Равняйсь направо!

Конники на треть вытащили клинки из ножен, как это делали в церкви во время чтения евангелия, а старшины выхватили свои и поставили перед собой, как свечки. Пешие расправили плечи, выровняли шаг.

Пройти перед сечевиками парадом пришло Богдану Хмельницкому на ум в последнюю минуту. Было это неожиданностью для всех его соратников, но выразило их сокровенное желание. В казаках-запорожцах видели рыцарей все, кто болел не только за свою долю, но и за долю отчизны, и они рады были хоть как-нибудь выразить запорожцам свои чувства. Команда Хмельницкого зажгла их, как искра, брошенная в порох.

— Слава запорожцам! — крикнул кто-то в рядах, и слова эти сразу подхватила тысяча глоток.

Сечевики вышли поглядеть на поле боя, на победителей, и никак не рассчитывали принимать парад. Почет, который оказали им Хмельницкий и его соратники, растрогал запорожцев. Они приняли важный вид, разгладили усы и застыли, как на молитве. Но всю торжественность минуты нарушил казак Пивень. Он к этому времени забрался на самую пушку и вдруг, замахав руками, как петух крыльями, закричал:

— Метла!.. Браточек, а я уже плачу: думал, черти там тебя утащили.