Священника звали Серафим. Этим церковным именем только и отличался он от посполитых, ибо, как и они, не умел ни читать, ни писать, а все церковные требы заучил на память еще от отца, который тоже был попом.
— Здоров, пане атаман! — отвечал Серафим тоненьким голоском. — А я мыслю — не заходишь, значит, поехал уже себе на Сечь.
— Потрясись, поп, еще несколько недель. Не приходил Стась?
— Нет... Доведет тебя этот католик до греха!
— И католики не на один салтык [Салтык – лад, склад, образец], поп. А что это у тебя за молотильщики?
— Пришли, яко тать в нощи. Расспрашивал — таятся.
— Должно, из Лукомля. К Григору их...
— Из речей уразумел — к тебе хотят пристать.
— Оно и будет — ко мне.
Батюшка недоуменно захлопал глазками.
— А что, и Лысенков Григор тоже?.. Вот тот медведь?
— Меньше, поп, будешь знать, меньше брехать доведется.
— Что зело, что толико. Виселицы, вижу, мне не миновать, это уж точно.
— Радуйся, отче, — не каждый заслужит такую честь!
— За шляхтича не стою. Того убить — богу угодить.
— А такого, как посессор пан Куценко?
Серафим даже привстал на стуле.
— Пусть бог милует, это ж наш пан, православный.
— Православный? А шлях утыкал головами своих же православных мужиков!
— Ему бог судья! Сказано: «Наущу беззаконные путем твоим, и нечестивые ко тебе обратятся!»
— Что-то больно хитро, поп! Ой, висеть тебе в пекле вниз головой вместе с куценками. Ну, ладно! Твое дело подливать масло в огонь да направлять недовольных к Григору. Вот это будет праведный путь.
Через порог, наклонившись, переступил жолнер надворного войска князя Вишневецкого. После яркого солнца он долго мигал и, должно быть все-таки никого не разглядев, наугад кинул:
— Слава Исусу!
— Здорово, Стась! — ответил Кривонос.
А батюшка только буркнул:
— Скинь шапку — святые образа висят! — Встал и, как вышколенный слуга, вышел из хаты.
— Садись, Стась, — сказал Кривонос, поглядев в оконце, что там делает Мартын. Тот уже беседовал с батюшкой под поветью. — Ну, рассказывай, с чего это в замке поднялась такая суета?
— Завтра все войско выступает в поход, вашмость.
— В поход? — удивился Кривонос. — Как будто не слышно, чтоб была для того причина. Куда?
— Еще не знаю, а пищевого припаса приказано брать на целый месяц.
— А хоть примерно — куда пойдут?
— Будто бы на Низ.
Максим Кривонос долго пожимал плечами: татары как ушли с Ингульца еще весной, так больше и не появлялись. Возле Кучугуров только выпасали табуны лошадей. Может, за лошадьми? Но это под стать разве что диким ватагам. Напасть на Сечь? Так это далеко, и в Сечи, кроме Черкасского полка реестровых, которые присматривают за сечевиками, почти нет запорожцев. Все-таки надо будет на всякий случай предостеречь братов, а то этим магнатам что угодно на ум взбрести может. Им только бы возвеличиться друг перед другом. Однако князь Вишневецкий хоть и спесив без меры, но не лишен ума, и если надумал поход, была тому какая-нибудь причина. И вдруг Кривонос даже по лбу себя хлопнул: «Ну, конечно же, так оно и есть! Помимо всех выдумок про Низ, Иеремия хочет показать по селам свою силу и этим утихомирить край. И, верно, тут же прикажет отобрать у крестьян последнее оружие». Вспомнив про оружие, Кривонос быстро спросил у Стася:
— А сколько князь оставляет войска дома?
Стась и этого не знал. Его рота останется в Лубнах, это было ему известно. Юноша был недоволен: ему не терпелось повидать свет, украинские степи, о которых в Польше рассказывали прямо сказки. А в Лубнах сиди за валами, как в тюрьме. Другого мнения был Кривонос.
— Это хорошо, очень хорошо, что ты, Стась, остаешься дома.
— Почему хорошо? — обиженно спросил Стась.
— Понадобишься! Завтра, как солнце зайдет, приходи к трем дубам. Мне нужно знать, куда двинется князь, сколько людей оставит в казарме, кто и когда будет стоять на часах у ворот и у склада. Понял, хлопче?
— Понял, пане атаман, но...
— Что, страшно?
— Как доведаются...
— Повесят, Стась, и только!.. Может, и еще найдутся честные люди, поговори... осторожно... Я тебе в прошлый раз обещал...
— Нет, прошу пана, не надо, — поспешно отвечал Стась и даже предостерегающе протянул вперед руку.
Максим Кривонос взял его за руку, долго смотрел в прозрачные глаза, потом притянул к себе и прижал к груди.
— Иди! Народ скажет спасибо матери, родившей такого сына.
Стась глубоко вздохнул.
— Мать давно померла... Такой же управитель у нас был, как и в Лукомле.
Мартын на току уже стучал вместе с хлопцами цепом. Он за все время не обронил ни слова. Молотильщики равномерно опускали цепы и искоса поглядывали на него. Увидев Максима Кривоноса, они остановились.
— А четвертый найдется? — крикнул Кривонос.
Четвертого цепа не нашлось, тогда он подошел к Саливону и сказал:
— А ну, передохни малость и послушай, как мы тут будем наигрывать.
Цепы захлопали в лад, но видно было, что Кривонос не ради забавы взялся за молотьбу. Через минуту он и в самом деле наморщил лоб и, оглядев по очереди хлопцев, спросил:
— Григора Лысенко знаете?
— Как не знать? Из нашего местечка!
— А что за человек?
— Человек надежный, — отвечал Саливон. — Вместе на пивоварне работали, только я бондарем, а он у печей.
— Сырое мясо он ест, ваш Лысенко, что ли? Отчего такой лютый?
— И вы были бы лютые, когда б вас посадили на цепь, как собаку. И только за то, что шапки не снял перед паненком. Подумаешь, цаца какая...
Кривонос пристально взглянул на Саливона и, отставляя в сторону цеп, сказал Мартыну:
— Отведи этих хлопцев к Григору да скажешь ему, чтоб послал по селам предупредить людей: будет проходить надворное войско князя Вишневецкого, пускай подальше запрячут оружие и о себе подумают. Бывай здоров, поп! — Повернулся и обратно ушел огородами.
VII
На речке Псел князь Вишневецкий приказал раскинуть лагерь. Вот уже третий день как князь двигается со своим надворным войском на юг, в бескрайные степи, в Дикое поле. Задумав поход, Иеремия Вишневецкий рассчитывал затмить славу коронного хорунжего Александра Конецпольского, так легко добытую им на Ингульце. Думал и о том, что один вид его крылатых гусар, тяжелых драгун и рейтар, артиллерии и пехоты надолго отобьет у выписчиков и посполитых мысль о каких бы то ни было восстаниях. В Вишняках никаких восстаний не было, хотя посполитые и жаловались на управителя. Однако князь не покарал управителя, а приказал бросить в темницу тех, кто вздумал жаловаться. Когда войско двинулось дальше, «чернь» ночью убила арендатора, вырезала всех в доме ксендза и сожгла панский ток. Даже в Дуброве, где стояла рота коронного войска, был убит хорунжий. За войском уже ехало несколько рыдванов и крытых повозок с семьями шляхтичей и шинкарей, удиравших из местечек.
Князь Вишневецкий еще в походах на московские окраины прославился тем, что нещадно жег все на своем пути. Он превращал в пепел целые села и города, заботясь лишь об одном — чтобы грозная слава о нем достигла самой Варшавы. Когда ему сообщили о самоуправстве черни в княжеских владениях, он крикнул:
— На виселицу!.. Всех сжечь! Чтобы и следа не осталось!
Но в Вишняках, заложенных еще его отцом, было уже больше ста дворов, которые вросли в землю, стали его собственностью. А сожжешь этих — придется звать на земли других и ждать двадцать лет, пока закончатся для них «свободы». «Nie, Иеремия, — сказал он себе, — czyn madre, а patrz konca» [Действуй мудро, думай, к чему это приведет (польск.)], — заскрипел зубами и вернул гонца.
— На сей раз я милую хлопов... Но зачинщиков... на кол! На кол!.. — снова закричал он, весь покраснев.
— Может, ваша светлость хочет их допросить? — спросил гонец из Вишняков. — Я пригнал...
— Приведи!
Князь Вишневецкий сидел перед шатром, раскинутым на берегу речки, откуда видно было местечко Голтву на холме, опоясанном с одной стороны Пслом, с другой — Хоролом. Виден был и вал, возведенный коронным войском от одной речки до другой. Хотя минуло уже десять лет и на валу вырос высокий кустарник, но картина боя с осажденными в Голтве повстанцами, во главе с Острянином, стояла у князя перед глазами и порождала тревогу. Тогда тоже бунты вспыхивали всего чаще в его владениях. Вишневецкий объяснял это тем, что земли его на левобережной Украине заселены позднее других.
