— Твоя, пане, голова за головы моих депутатов!

Послание от сейма, адресованное на имя старшого войска Запорожского, было коротко:

«Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают в прощении».

Хмельницкий опустил руку с листом и невидящими глазами уставился в землю.

— От казаков все, а казакам ничего! Поистине — горбатого могила исправит!

— И сабля неплохо исправляет, пане гетман, — сказал полковник Богун, возмущенный до глубины души содержанием письма. — Спесь им разум помутила: лежат внизу, а кричат «Виктория!» Может, и поверят. А сами набирают армию. Это уж нужно совсем нас за дураков считать. Нет, были дурни, да все переженились.

Хмельницкий поднял удивленные глаза и вдруг громко рассмеялся:

— Это ты, пане полковник, о нас с Максимом?

Богун совсем забыл, что неделю назад Богдан Хмельницкий обвенчался с пани Еленой, и покраснел, как школьник.

— Прости, пане гетман, к слову пришлось. А Максимову думку ты знаешь: хоть головы сложить, а всею силою идти на войско Речи Посполитой. И казаки за это.

— А помнишь, Богун, как ты мне говорил, что Неймаер фон Рамсла советует вступать в бой только в том случае, если твердо убедишься, что нет другого средства решить дело.

— А ты, пане гетман, видишь другое средство?

— Мы, Богун, еще не знаем, что скажут нам послы.

— Ну, послушай!

Послы прибыли только в августе. Но за несколько дней до этого казаки Богуна перехватили гонца с письмом Адама Киселя к московским думным дьякам. Письмо привез в лагерь сам полковник Богун.

— Ну, не я ли тебе говорил, пане гетман?

— Давай вперед прочитаем грамоту, Богун.

Адам Кисель доносил московским правителям, что малоизвестный казак Хмельницкий поднял бунт против своего государства, привел басурманов, пролил христианскую кровь. Казаки ведут войну только из приверженности к грабежам и к беспорядку, смута эта опасна и для Московской державы. Поэтому Московии, как и Польше, следует подумать, каким путем не допустить расшириться смуте на голову обеих держав.

— Жалеет Адам Кисель головы, да только не казацкие, — заметил Богун.

Были при этом и другие полковники, а среди них Иван Выговский. Он вздохнул и сказал:

— Не завидую я православному сенатору в католической Речи Посполитой: и от своих гадко и от ляхов не сладко.

— Такому православному и иезуиты позавидовать могут, — возразил Данило Нечай. — Я бы теперь не стал с ним разговаривать.

Хмельницкий молча поворачивал голову то к одному, то к другому, ожидая, что хоть кто-нибудь подскажет, как повести себя более дипломатично, но все только негодовали.

— Пане гетман, обдуривают тебя польские паны! — кричал полковник Пушкарь. — Хотят глаза отвести, пока соберут армию.

— А вот пан Выговский другое говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Хитрит!

Ивана Выговского, который постоянно вертелся возле гетмана со своей льстивой улыбочкой на рыжей физиономии, не любили старшины.

— У кого что болит, — проворчал Капуста. — Ты, пане гетман, слушай, о чем в народе говорят.

— Знаю, — уже сердито ответил Хмельницкий. — Черни только и надо, что драться, а у нас головы для чего на плечах? Не только мушкет и сабля решают битву — умная голова ста пушек стоит. Я вас больше не задерживаю, панове полковники! Пане есаул, ты мне будешь нужен! Надо Адама Киселя с посольством задержать в Остроге, сам придумай как, а ты, пане Зорка, садись писать пану Киселю письмо: казаки, мол, его милость своим ходатаем и заступником перед королевской властью и сенатом считают. Просим, мол, и нынче быть нашим защитником и похлопотать, чтобы сенат реестровых казаков дозволил больше иметь. А вины на нас нет, ибо повстали казаки за веру православную греческую, не в силах долее терпеть утеснений и надругательств униатов.

— Незлобивы вы, пане гетман, — сказал есаул, качая головой.

— Думаешь? Хорошо бы и послы так считали, — загадочно ответил гетман. — Письмо Киселя надо отправить в Москву, а воеводе путивльскому пиши, пане Зорка:

«Доброго здоровья и всего доброго от господа бога желаем!

Мы не того желаем государю православному, царю христианскому московскому Алексею Михайловичу, чтобы он должен был с нами воевать, но желаем его царскому величеству того, чтобы он теперь, время имеючи, на ляхов шел воевать, чтоб дал бог, чтоб он ляхам и нам паном и царем был одной веры греческой, чтобы те ляхи за нашу веру с нами больше биться и нападать не отваживались... Надеемся по вере вашей, что нам и себе неприятелями быть не пожелаете!»

— Говорят, воевода Плещеев — умная голова.

— Да, только не он решает. Где сейчас отряды наших повстанцев?

— Полковник Кривонос прогнал князя Вишневецкого за Случ и пошел на Каменец. Колодка в Слуцке, Гайчура под Заславлем, Морозенко возле Бара, полковник Тыша в Бресте, Семен Высочан под Бережанами, Головацкий и Гаркуша до самой Литвы добрались, захватили уже Пинск, Лысенко...

— Вижу, что тебя не переслушать, вашмость, — сказал довольный Хмельницкий. — Про Лысенко знаю... Сегодня же пошли гонцов в повстанческие отряды с моим наказом — идти всем к Константинову, на соединение. Через два дня и мы выступаем. Объяви полковникам — быть всем после захода солнца на войсковой раде.

Сенатор Адам Кисель ехал к гетману войска Запорожского для переговоров мрачный. Дворянин Сельский известен был как клеветник, фискал и лихоимец. Вид у него был мерзок: тупое красное лицо с маленькими, всегда сонными глазками, остренький носик и тонкие губы, точно две пиявки. Голова была несоразмерно мала для круглого, как бочка, туловища. И этого шляхтича назначили к нему в посольство, кроме дворян Дубравского и Обуховича. Ясно, не доверяют! За все его услуги, за все старания! Изменить это положение могли только удачно проведенные переговоры. Сейм требует выдачи главарей бунта, в первую очередь, конечно, самого Хмельницкого, Кривоноса. Но как этого добиться, если с ними же придется и договариваться? Надо им кого-то противопоставить. Кисель стал прикидывать в уме возможных кандидатов: Иван Выговский — уроджоный шляхтич, а вот Федор Гладкий и родом казак и полковник, а, говорят, Хмельницкого не любит, в ложке воды утопить готов... Адам Кисель решил, что прежде, нежели начать переговоры, нужно прийти с ним к какому-нибудь согласию.

Путь на Белую Церковь лежал через Гощу, но хотя Ки́сель ехал под охраной отряда королевских драгун и был при нем посольский пернач, он не решился заехать к себе в замок. Он видел только, что хлеб уже скошен и лежит в копнах, а пахолок, посланный в поместье, вернувшись, сказал, что войтом в местечке теперь портной Сидор. Собрал свой отряд, пошел в повстанцы и поп. Селян и мещан, которые не хотели к ним приставать, повстанцы пожгли.

— Похвалялись и вас, вельможный пане, убить, если заявитесь, — закончил пахолок.

Адам Кисель приказал ехать на Острог.

— В Остроге, говорят, Кривонос стоит! — испуганно крикнул Сельский.

— Отряд Кривоноса, я слышал, пошел на Каменец?

— Ходил, пане сенатор, говорят, не добыл Каменца и злющий вернулся в Острог.

— Я в Острог не поеду! — снова зашипел Сельский.

— Пан Сельский думает, что Хмельницкий лучше.

— Я думаю, что оба они схизматы! — ощетинился Сельский.

— Прибавьте, вацьпане, меня третьим, — обиженным тоном сказал Кисель.

Сельский съежился и, отводя красные глазки, пробормотал:

— Пану сенатору мы доверяем.

— Благодарю! — сквозь зубы процедил Кисель.

— Говорил я, что не следует выезжать в понедельник, — подал голос Обухович, убогий и видом и разумом шляхтич, — вот уже и начинается. На Гощу нельзя, на Острог нельзя. А куда же? На тот свет? Дожила Польша...

Поедем в Острог, — сказал Кисель. — Еще лучше, что встретим Кривоноса. Правая рука Хмельницкого. Хмельницкий вызвал злого духа, а теперь не в силах загнать его назад. Если бы Кривонос пошел на наши условия, Хмельницкому ничего не оставалось бы, как только подписать. Но как раз Кривонос да, говорят, еще полковник Головацкий и толкают Хмельницкого на продолжение войны. Попробуем, панове, поговорить, но наперед знайте, что это простой казак, выкормыш Дикого поля!