С приездом Желвакова нужно было собрать последние силы и целиком переключить все свое внимание на подготовку убийства Стрельникова.
Солнце стало припекать. Степан поднялся, чтобы пересесть на другую скамейку, и в этот момент увидел подходившего к нему Клименко в сопровождении молодого рослого человека.
— Знакомься, Степан, Николай Алексеевич Желваков.
— Ну, здравствуйте, рад, что вы, наконец, приехали, а то мы уже беспокоиться начали.
Желваков с интересом разглядывал Халтурина. Еще бы! Ведь о нем ходили легенды. Уж на что отец Николая, человек далекий от политики и очень трезвый в своих суждениях, а ведь и он готов был поверить в чудеса, особенно после того, как в Вятку наехали сыщики и стали допрашивать налево и направо всех, кто мог знать Халтурина. Николай как раз был в это время в Вятке и собирался в Петербург, где он учился на естественном отделении физико-математического факультета университета. Фантастические рассказы о человеке, взорвавшем Зимний, бесспорно, во многом содействовали принятию Желваковым решения стать членом партии «Народной воли». И вот теперь, познакомившись со своим героем, Желваков не мог не вспомнить одну из многих легенд о взрыве Зимнего. Пожимая руку Халтурину, Желваков рассказал:
— Степан Николаевич, в 1881 году я вылетел из университета за неблагонадежность и работал письмоводителем у присяжного поверенного Сермягина. Мой «благодетель» презабавнейший слух рассказывал мне по поводу взрыва Зимнего.
Халтурин было нахмурился, он не любил, когда ему напоминали о неудачном покушении, особенно если об этом говорили почти незнакомые люди. Но задорный блеск глаз Желвакова, его открытая улыбка заставили Степана усмехнуться.
— Опять какая-либо басня о чудо-богатыре, наслышан я о них, ажно неудобно делается, когда кто-либо, закатив глаза, восторгам предается. Так что я уж вас попрошу…
Желваков смутился.
— Николай Алексеевич, а сколько вам годков-то исполнилось?
Желваков был поражен этим вопросом. Он ожидал все что угодно, только не разговора о своем возрасте. Какое, собственно, дело этому человеку до того, что он молод. Да, ему едва исполнилось двадцать три года, но ведь и Халтурину только двадцать пять лет, хотя выглядит он сорокалетним. Заметив, что Желваков как будто обиделся, Халтурин улыбнулся тепло и приветливо.
— Мы с вами, Степан Николаевич, почти однолетки, да и родились по соседству, ведь я вятский. И вы, как я слыхал, тоже из тех мест. — Халтурин даже привстал. Он не забыл Вятки, скучал и беспокоился о родных, оставшихся там, и был бесконечно рад встретить земляка.
— Постойте, постойте, Николай Алексеевич, уж не вашего ли батюшку я знавал? Когда земличку, мне в наследство доставшуюся, братьям передавал-то, с ним дело имели, звать-то его не Алексеем Ивановичем, землемером он был?
— Он, Степан Николаевич. — Желваков был взволнован. Как-никак, а с земляком спокойнее идти «на дело», да и Халтурин сразу стал ему близким, почти родным человеком — ведь свой, вятский.
В это время Клименко перебил их и едва заметно кивнул головой в сторону центральной аллеи. По аллее, в сопровождении двух телохранителей, шел генерал Стрельников.
— Ну, Николай Алексеевич, вот вы в первый же денек и познакомились с живодером, смотрите хорошенько, каков он.
Стрельников пересек бульвар и направился в казарму № 5, где он проводил допросы арестованных.
Проводив его взглядом, Желваков обернулся к Халтурину.
— Давайте поговорим о деле.
— Не стоит толковать об этом здесь, на бульваре, кругом соглядатаи шныряют.
Халтурин был спокоен, он уже много раз встречал генерала, хорошо знал, что участь его решена, и теперь не хотел торопиться, чтобы впопыхах не испортить начатого предприятия.
На следующий день Желваков поселился в Крымской гостинице, где обычно останавливался Стрельников во время своих наездов в Одессу. Живя по соседству с прокурором, Желваков мог свободно наблюдать за ним, выяснить часы ухода и прихода, маршрут движения по улицам, привычки генерала.
Стрельников явно догадывался о том, что его жизнь в опасности. И, даже не замечая за собой слежки, генерал понимал, что народовольцы не простят ему казней своих товарищей, поэтому он всегда был настороже. Его редко можно было видеть на улицах города и то только в сопровождении своры телохранителей. Желваков уже было решил, что придется покончить с прокурором где-либо в коридоре гостиницы, а ведь это означало почти верную смерть для тех, кто совершит покушение: из гостиницы им не убежать. Но Халтурин, тоже наблюдавший за прокурором, заметил его пристрастие к французской кухне. Ежедневно, этак часа в четыре дня, Стрельников откладывал свои дела и спешил на Приморский бульвар, где по соседству примостился французский ресторан.
Кто из коренных одесситов не знал этого заведения мосье Желони? Ведь недаром же Одессу называли «маленьким Парижем на юге России». Да, одесситы любят и могут оценить по достоинству и острое словцо и тонкую французскую кухню, а посему французский ресторан слыл местом, где рождаются последние моды, пикантные анекдоты и самые невероятные кулинарные рецепты.
Не всякий мог проникнуть в это фешенебельное заведение, но, конечно, перед прокурором с чрезвычайными полномочиями двери были открыты всюду. Мосье Желони тяжело вздыхал всякий раз, как только массивная генеральская туша появлялась в гардеробе его ресторации. Еще бы не вздыхать, посмотрите на зал, он почти пустует от четырех до пяти часов пополудни. Ведь это убыток, да еще какой. А почему? Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться: никто не намерен лишний раз попадаться на глаза Стрельникову. Этак можно и совсем испортить репутацию заведения, потерять клиентов. Но тяжелый вздох хозяина прикрыт самой радушной улыбкой: «Пожалуйте, дорогой гость, сегодня специально для вас приготовили барашка с трюфелями. Хи, хи, хи!.. Да, да… русское блюдо с французской приправой!»
После сытного обеда, если позволяла погода, генерал часок проводил на воздухе. Обычно он сидел на Приморском бульваре с сигарой, полусонно прикрыв глаза. Телохранители роились по соседству.
— Нужно стрелять на бульваре, — заявил Халтурин Желвакову. — От преследователей уйдем на пролетке. Думаю, что не промахнусь.
Эти слова страшно взволновали Николая Алексеевича.
— Ну, нет уж, Степан Николаевич, стрелять-то буду я, а не вы! — Халтурин задумчиво поглядел на Желвакова, потом взял его под локоть и бережно посадил на скамейку. Они были одни в сумраке аллеи.
— Эх, Николай, Николай! И зачем ты в это дело ввязался? Ведь тебе еще жить да жить, для народа нашего жизнь беречь, ему и служить вечно. А ну как поймают? Ведь повесят. Я-то свое отжил, сам знаешь, ну, днем раньше, неделей позже, а не миновать мне вскоре кладбища. Тебе же рано туда. Меня повесят, никто о Халтурине худого слова не скажет, — сделал, что мог, и жизнь положил не зазря. А тебя дела ждут. Думается мне, что надобно тебе револьверы и бомбы оставить, к рабочему люду присмотреться, сродниться с ним, о его нуждах и правах ежечасно печься. В рабочем — сила, без него революции не будет.
Желваков не сдавался, ведь недаром же сам Желябов выделял его среди молодых членов партии и берег, предсказывая ему судьбу необыкновенную, готовя его к свершениям исключительным. А потом он ведь поклялся в тот страшный день казни отомстить за Желябова, Перовскую, Кибальчича, отомстить так, чтобы быть достойным своих погибших друзей. Таких, как Желваков, Герцен называл античными героями; Пусть он умрет, но гибелью своей повергнет в трепет царских палачей и миропомазанных деспотов.
Незаметно и Желваков стал называть Степана на «ты». Волнуясь, смешно размахивая руками, он доказывал Халтурину, что не может уступить ему свой жребий.
— Нет, ты меня не уговаривай, я сюда ехал как на праздник, на свадьбу или крестины какие. Меня повесят — партия ущерба не потерпит, а ты член Исполнительного комитета. Одно твое имя заставляет дрожать царей и вселяет надежду в сердца простолюдинов. Ведь ты и сам говоришь, что болен, значит рука может дрогнуть, да и бежать потом не хватит сил у тебя, а глянь-ка на меня — ведь не на всякой лошади догонишь.
