«Наблюдая современную общественную жизнь России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна вследствие царящего у нас правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках».

Желябов вскочил.

— Простите, я согласен со всем, что мы слышали, но нас могут понять превратно, когда эта часть программы будет опубликована. Поэтому нужно подчеркнуть, что социал-революционная партия должна преследовать социально-экономические, а не политические цели. Последние всецело лежат на либералах. Но эти люди у нас совершенно бессильны и не способны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав, при отсутствии которых невозможна никакая деятельность. Поэтому я предлагаю вставить в программу заявление о том, что русская социал-революционная партия принуждена взять на себя обязанность свалить деспотизм и дать России те политические формы, при которых станет возможна идейная борьба.

Желябов сел разгоряченный.

— Андрей Иванович, — тихо сказал Михайлов, — не нужно прежде всего кричать на весь лес, а затем прошу вас выслушать далее, в нашем проекте так и записано, почти вашими же словами.

«Поэтому мы будем бороться до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей».

— Согласен, согласен, — снова вскочил Желябов, нервно теребя бороду и ероша волосы.

— Только вот необходимо добавить здесь же о способах борьбы.

— А не лучше ли будет вопрос о способах борьбы оставить открытым? — Тихомиров, до сих пор молчавший, тоже встал. Его сутулая фигура, благообразная внешность интеллигентного старообрядца резко контрастировали подтянутому Желябову.

— В Воронеже, куда мы направимся через несколько дней, нам, дай бог, отстоять бы программное требование на право борьбы политической. Я уверяю вас, что ни Плеханов, ни Попов, ни Стефанович так, без боя, с этим не согласятся. А уж если мы внесем в наш проект еще и пункт о методах борьбы, методах, отличных от пропаганды с целью бунта, заговорим о якобинстве, то рассчитывать на успех на съезде и вовсе не приходится.

Тихомиров тяжело опустился на пень и оглядел притихшее собрание, призывая каждого поддержать его, не дать увлечь себя радикализмом Желябова. Взгляд Тихомирова остановился на Морозове. Ему было известно, что именно Морозов набросал основные идеи этой программы, Михайлов же и Квятковский только отредактировали написанное. Морозов, перехватив взгляд Тихомирова, вдруг хитровато улыбнулся, вытянулся во весь рост и, подперев кулаками подбородок, сказал:

— Когда мы вчерне набрасывали этот проект, если не изменяет мне память, в нем были слова: «Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля» и так далее, то есть то, что мы уже слышали.

Квятковский и Михайлов засмеялись.

— Ты, Николай, неисправимый пиит. Нет, нет, не хмурься, разве я сказал что-либо обидное? — Михайлов потрепал Морозова по плечу. Все засмеялись, и это разрядило сгущавшуюся атмосферу. Один Тихомиров насупился.

Желябов подошел к Морозову, крепко пожал его руку и, обращаясь к товарищам, показал на оттопыренный карман Николая Александровича:

— Уж не очередная ли порция пива приютилась у вас в кармане, господин Морозов?

Хохот усилился. Не только петербуржцы, но и те, кто сегодня впервые встретился с Морозовым, знали о его тайной страсти к оружию. Морозов никогда не расставался с чемоданом, наполненным всевозможными револьверами, купленными по случаю в «Центральном депо оружия» в доме Веймара. Морозов смутился, покраснел, затем вытащил из кармана здоровенный американский револьвер с шестью стволами, в каждый из которых легко входил большой палец руки.

— Ого-го, — захохотал Желябов, — из такого лошадь свалить — минутное дело.

— Ну, нет, — сквозь смех заметил Михайлов, — я помню, как это чудовище покупали у Веймара, я его тогда же окрестил «медвежатником». Американский бурый медведь охотнику с таким оружием не страшнее, чем наш тамбовский русак.

Среди общего веселья вдруг послышался серьезный, немного торжественный голос Квятковского:

— Господа, господа, думаю, что можно включить в текст программы упоминание о «способе Вильгельма Телля», хотя уверен, что среди народа это имя прозвучит, как в пустой комнате. Конец же программы предлагаю сформулировать так:

«Ввиду того что правительство в своей борьбе с нами не только ссылает, заключает в тюрьмы и убивает нас, но также конфискует принадлежащее нам имущество, мы считаем себя вправе платить ему тем же и конфисковать в пользу революции принадлежащие ему средства».

Как вы находите, господа, мне кажется, сказано достаточно четко — «отвечать ему тем же»?

— То есть отвечать ему не только конфискацией правительственных средств, но тюрьмами и ссылками? — с нескрываемой иронией переспросил Тихомиров.

— Нет, убийствами! Убийствами царских холопов и самого царя! — с силой воскликнул Желябов.

На поляне воцарилась тишина, то, о чем думали многие, что пытался сделать Соловьев, о чем писал Морозов, не называя царя, теперь было сказано вслух. И эти слова уже нельзя было вычеркнуть, так как их никуда не вписали. Теперь можно было спорить только о том, убивать или не убивать. Но если нет, если отказаться от борьбы с оружием в руках, то стоило ли приезжать в Липецк? А если будет пущен в ход «медвежатник» Морозова, то почему его пули должны достаться только Треповым, Мезенцевым, Котляревским? Ведь главный их враг — царизм, а его олицетворяет прежде всего царь, император, этот бутафорский «освободитель», который ручьями льет народную кровь.

Жара становилась нестерпимой, солнце ярко освещало поляну, тень от сосен укоротилась и редкими сероватыми бликами прикрыла хвою, рассыпанную по корням. В лесу слышался смех гуляющих, ауканье, от реки доносился задорный визг купальщиков. Молчаливая группа людей на солнечной поляне теперь выглядела странно. Они уже никак не походили на отдыхающих. Своими застывшими позами, напряженными лицами эти люди напоминали скорее присутствующих на похоронах, онемевших над разверзшейся могилой.

Никто не решался первым нарушить молчание. Морозов поднялся с пледа и стал собирать бутылки. Все заспешили, помогая ему. Никто не закрывал первого совещания съезда, но всем было ясно, что, по крайней мере сегодня, работа закончена. Так же молча разбрелись по лесу.

18 июня было пасмурно, с утра шел мелкий, назойливый дождь, ветер пригибал кусты и раскачивал деревья. Но во второй половине дня распогодилось, дождь прекратился, хотя тучи продолжали угрюмо нависать над землей. Трава в лесу была мокрой. Собрались тесной кучей, потихоньку продвигаясь по дороге к ресторану. Михайлов и Квятковский заметили, что ночью кто-то пытался за ними следить. Это известие взволновало всех, решили скорее кончать и уезжать в Воронеж, тем более, что 24-го туда должны будут съехаться все участники съезда.

Быстро утвердили проект устава. Тихомиров, Квятковский, Михайлов дополнили первоначальный текст еще добрым десятком новых параграфов, но никто не возражал. Когда обсуждение закончилось, Желябов прочел текст устава преобразованного Исполнительного комитета, подчеркивая и акцентируя внимание слушателей на главных его пунктах.

«§ 1. В Исполнительный комитет может поступать только тот, кто согласится отдать в его распоряжение всю свою жизнь и все свое имущество безвозвратно, а потому и об условиях выхода из него не может быть речи.

§ 5. Всякий член Исполнительного комитета, против которого существуют у правительства неопровержимые улики, обязан отказаться в случае ареста от всяких показаний и ни в каком случае не может назвать себя членом комитета. Комитет должен быть невидим и недосягаем. Если же неопровержимых улик не существует, то арестованный член может и даже должен отрицать всякую свою связь с комитетом и постараться выпутаться из дела, чтоб и далее служить целям общества.