В эту прощальную ночь на берегу залива долго горели жаркие костры… Курские, рязанские, тамбовские мастеровые сидели у костров вперемежку с воинами из племени кадьяков, спорили, смеялись, шутили, пели…

На больших вертелах жарилась свежая оленина. Огромные деревянные блюда медленно переходили по кругу из рук в руки. Артельный повар Афанасий, весёлый здоровенный детина с багровым шрамом на щеке, едва поспевал добавлять угощения: жареную рыбу, ржаные лепёшки, морошку и другие ягоды, дикий чеснок и лук…

Кадьяки угощались степенно, неторопливо, не желая показывать, что голодны. Впрочем, сладкие лепёшки тотчас исчезали с блюд, — для многих из островитян это лакомство было новинкой.

А когда Шелихов подал знак и Афанасий налил по чашке рома, русская и кадьякская песни слились в одну, и предводитель островного племени, — косматый раскрашенный старик, — спросил с улыбкой:

— Смотри, Шелих, наши люди, как братья… Ты не угрожал нам ни оружием, ни огнём, ты пришёл к нам как родной…

— Это потому, Ингалак, что оба мы, — и я, и ты, — хотим, чтобы наши люди были счастливы, — ответил Шелихов.

Вождь наклонил седую голову.

— Я верю тебе, Шелих: ты хочешь моим людям добра. Потому сорок моих молодых воинов с таким желанием уходят с тобой в далёкую Россию. Скажи им слово — и они пойдут с тобой на смерть. Ты можешь быть спокоен, начальник, за русских, что останутся здесь, на берегу. Кадьяки скорее умрут все до одного, но не дадут твоих людей в обиду.

— О, я спокоен, друг мой Ингалак! Я возвращусь через год, и со мною приедут сорок твоих отважных юношей. За это время они станут плотниками, каменщиками, моряками, научатся читать книги, в которых собрана мудрость всех людей… Я привезу сюда ещё русских, и мы построим вместе большие каменные дома, проложим дорогу, возведём мосты… И твоя родина, Ингалак, станет могущественной и богатой.

Они сидели рядом на пёстром коврике, разостланном у костра, молодой русский начальник и седой кадьякский вождь, и оба думали в эти минуты о далёкой России, куда, лишь задует попутный ветер, умчится белокрылый русский корабль.

Только вчера, когда была закончена погрузка и шкипер сказал, что галиот готов к отправке в далёкий путь, Шелихов свободно вздохнул: наконец-то он снова увидит родную русскую землю! А вот теперь почему-то вдруг стало грустно и жаль расставаться с этими неприветливыми берегами, где за короткое время довелось ему так много пережить…

Видно, труд, что отдаёт человек земле, навсегда роднит его с этой землёю. Радостно было Шелихову смотреть на малый стройный посёлок, видневшийся за прочным частоколом. Эти дома и бревенчатый частокол он строил вместе с мастеровыми. Сколько было сдвинуто и взорвано здесь скал, сколько раскорчёвано пней! Спорилась работа, быстро вырастали строения, рубленные стройные дома с резными наличниками на окнах, напоминавшие далёкую Русь…

А вечерами, когда мастеровые дружной артелью собирались у костров и неприметно начиналась, росла, а потом гремела над побережьем удалая русская песня, Шелихову не раз казалось, что стоит лишь подняться на ближнюю скалу, и взору откроются с детства знакомые курские степи.

Как будто этот дружный мастеровой народ привёз сюда, на далёкий и почти ещё неведомый миру остров Кадьяк, уверенность, силу, дыхание родины. Уже наполнились светлые горницы домовитым теплом и покоем, и как-то ласковей стала эта земля, впервые вспаханная и засеянная золотыми зёрнами курской ржи.

Ещё не так давно пророчили Шелихову верную гибель на этой земле. В Охотске даже бывалые мореходы сомневались, чтоб малому отряду промышленников удалось обосноваться на диком берегу, среди неизвестных племён.

Теперь же перед ним спокойно мерцал огнями первый русский посёлок на Кадьяке. Чернели вытащенные на берег байдары зверобоев, на длинных перекладинах сушились сети. И тёмный лес, поднявшийся за частоколом, был полон глубокой тишины.

Давно уже не слышалось в этом лесу ни посвиста стрелы, ни грозного воинственного клича. Зато от зари до зари звенели здесь плотничьи топоры и пилы. И уже можно было видеть в русской строительной артели смуглых, черноволосых подмастерьев из островитян.

Щелихов знал, что это самая радостная из всех его побед. Намного приумножились силы первых русских поселенцев здесь, на северных берегах Америки, когда жители острова сменили копьё и меч на плуг, на заступ, молоток…

Дружная песня как будто подтверждала, что смелые планы и надежды свершились. Шелихов слушал эту песню и думал, как он снова возвратится на Кадьяк. Приедут с ним сотни мастеровых, золотоискателей, зверобоев, и вырастут на не обжитой ещё земле новые села, загорятся по всему побережью маяки, задымят на склонах гор фабричные трубы… И весь этот огромный нетронутый край — Аляска — станет заокеанским продолжением России…

Колокол пробил одиннадцать часов, прощальный ужин был ещё в разгаре, когда со сторожевой вышки донёсся крик караульного:

— Вижу корабль!..

Смолкли песни, говор, звон посуды. Шелихов и вождь кадьяков одновременно поднялись с ковра.

Далеко в лунном свечении океана медленно плыл скошенный чёрный парус неизвестного корабля…

— Я узнаю его, — негромко сказал Ингалак, наклонившись к Шелихову. — Три мачты… низкая посадка корпуса… приподнятый нос… Это чёрный капитан. Разве он знает о том, что ты собрался в дорогу?.. Он никогда не является к добру.

Шелихов усмехнулся.

— Вот кто это!.. Ну что ж, Ингалак, он сможет проверить нашу дружбу.

Вождь резко выпрямился и поднял руку.

— Не торопись, Ингалак, — остановил его Шелихов. — Пусть наши люди веселятся. Какой-то неведомый бродяга не смеет прерывать их веселья.

Он обернулся к дежурному по охране посёлка.

— Передайте на галиот: быть готовым к бою. Береговым канонирам тоже не дремать.

И, проходя вдоль цепи костров, глядя в сосредоточенные лица промышленных людей и кадьяков, уже весело спросил:

— Что же вы, други, приутихли? Разве мы не на своей земле? Всякого гостя пугаться не следует.

Все ответили дружным, радостным криком. Великан Афанасий, смеясь, ударил шапкой о землю:

— Да с нашим Григорием Ивановичем не страшны ни молния ни гром!

Но Шелихов только казался беспечным Через две-три минуты, незаметно оставив пирушку, он уже шёл к берегу, чтобы проверить, передана ли команда и готов ли к бою галиот.

Знакомый свист остановил его у тёмных зарослей молодого кедра. У ног Шелихова упала длинная, разрисованная чёрной спиралью стрела. Он наклонился, поднял её, спрятал под полу кафтана и, попрежнему неторопливый, сошёл на отмель. Лодка уже отчалила от берега и стремительно двигалась к галиоту. В лунном свете вспыхивали льющиеся с весел брызги воды.

А у костров опять гремела радостная, широкая, удалая русская песня…

— Я расскажу тебе новость, Ингалак, — негромко молвил Шелихов, присаживаясь рядом с вождём кадьяков и показывая ему стрелу. — Она прилетела из ночи. Но тот человек, я знаю, не хотел меня убить…

Ингалак взглянул на стрелу и, казалось, нисколько не удивился.

— Её послал человек из племени тлинкитов. Такие длинные стрелы делают только у них.

— Что это значит? — спросил Шелихов. — Война?..

— О нет! — возразил Ингалак, спокойно раскуривая трубку. — Ты же знаешь, когда объявляют войну, стрелу окрашивают кровью. Там, у тлинкитов, у тебя, Шелих, есть верный друг. Он предупреждает тебя об опасности. Быть может, он пришёл бы и открыто, но побоялся нас: у кадьяков с тлинкитами нет дружбы. Мне жаль, что ты не увидал этого человека, а теперь его, конечно, не догнать…

И они одновременно посмотрели на море, где постепенно приближался скошенный парус корабля.