- Не знаю, - пожимала я плечами, - мы просто были вместе.

Звучит не особенно впечатляюще, но это было самым подходящим описанием для наших встреч. Большую часть времени мы проводили в машине Роджерсона: он за рулем, я рядом. Иногда мы заезжали в МакДональдс, где он покупал мне мой любимый, как он уже знал, шоколадный коктейль, иногда ездили на озеро, выбирались из машины, оставляя двери открытыми, и слушали радио.

Единственной вещью, о которой мы спорили, была музыка. Роджерсон любил классический рок, поэтому во время наших поездок постоянно играли Pink Floyd, его любимая группа. Меня же это вгоняло в депрессию, так что, когда он выходил, хотя бы на несколько минут, я меняла станцию, и машина наполнялась чудесными танцевальными мелодиями – знаете, такими, которые можно услышать всего один раз, и они уже засядут в голове надолго. Роджерсон же, возвращаясь в машину, при первых же звуках корчил гримасы: он терпеть не мог эти, как он их называл, «Детка-ох-как-же-я-люблю-тебя» песни.

- Что за дерьмо? – интересовался он, захлопывая за собой дверь.

- Вершина хит-парада, - сумрачно отвечала я, зная, что за этим последует: его рука, тянущаяся к приемнику, а затем звуки, напоминающие похоронный марш, и непонятные выкрики.

- Вот, - удовлетворенно говорил Роджерсон, - теперь это действительно музыка.

- Нет, - отвечала я, снова крутя ручку радио, пытаясь вернуться на предыдущую станцию, но хорошая песня уже заканчивалась, и начиналась реклама.

- Мило, - фыркал он, - хотя, впрочем, даже это лучше того, что ты обычно слушаешь!

- Заткнись, - закатывала я глаза.

- Не понимаю, как такое вообще может нравиться, - пожимал плечами Роджерсон, а я шутливо поджимала губы и скрещивала руки на груди.

- Да, я тоже не всегда понимаю, как мне можешь нравиться ты.

- Но ведь нравлюсь, - он самодовольно улыбался и откидывался на сиденье. – Это всё волосы.

И он снова менял станцию.

Мама явно беспокоилась из-за моих частых прогулок по вечерам, пока отец не напомнил ей, что и Кэсс встречалась с мальчиками, и тогда она не делала из этого трагедии. Но вряд ли моя сбежавшая сестра была лучшим примером, так что мамино лицо все равно было недовольным, когда звонил телефон, я поднимала трубку и кивала, соглашаясь с Роджерсоном, говорившим, во сколько он заедет за мной, а её укоризненные вздохи я слышала даже из своей комнаты.

Через пару недель я перестала ездить на тренировки с девчонками из команды, Роджерсон постоянно появлялся возле моего дома, и то, что теперь он подвозит меня, даже не обсуждалось.

Однажды, по пути домой после школы, мы попали в пробку – и оказались буквально напротив автобуса, в котором ехали Рина и остальные. В окна я могла видеть их всех – Рина сидела на чьих-то коленях и флиртовала, накручивая на палец прядь волос, Келли и Чед разговаривали о чем-то, Элиза и Челси обсуждали журнал, который Челси держала в руках. Увидев нас в окно, Рина помахала и улыбнулась, но остальные девушки лишь окинули нас взглядом сверху вниз и начали шептаться о чем-то. Я была почти уверена, что они обсуждали меня.

- Господи, они все смотрят! – пробормотала я, сползая на сиденье. – Даже не хочу знать, что они говорят.

- Какая тебе разница? – поинтересовался Роджерсон, выкручивая руль, чтобы перестроиться в другой ряд, где движение казалось более оживленным. – Это же просто кучка идиотов. Не понимаю, почему ты общаешься с ними?

В этом был весь Роджерсон – делил мир на черное и белое, не признавал никаких оттенков и золотых середин. Все для него было либо хорошим, либо плохим. Мои друзья и школьная жизнь каким-то образом сразу попали во вторую категорию. Его друзья были старше, интереснее и, самое важное, среди них не было крутых футболистов или болельщиц. Когда мы выбирались на вечеринки, где я встречала Рину, Келли или кого-то еще из команды, это всегда было как-то неловко. Девчонки хотели, чтобы я осталась, разыскивали для меня стулья или предлагали напитки, а Роджерсон, прищурившись, наблюдал за мной, нетерпеливо постукивая ногой по полу и поглядывая на часы, всем своим видом показывая, что его дела здесь закончены, и нам пора идти.

Сейчас, когда мы проезжали мимо автобуса, я снова посмотрела вверх, на все лица, которые так часто видела в последние несколько месяцев – вот Келли, вот Мелинда, вот Майк Эванс… И все они тоже смотрели на нас, словно мы с Роджерсоном были какими-то редкими растениями в теплице, которые нужно изучать и обсуждать.

Когда Роджерсон прохаживался на их счет, я не знала, что ответить. Слушая его, мне становилось неясно, почему я провожу с ними время, ведь все его нелестные отзывы о них – правда. Наверное, так просто получилось – как и многое в моей жизни. Теперь, с ним, я чувствовала, что иду по своему пути, что я наконец-то делаю собственный выбор, что я наконец-то проснулась, вырвавшись из Страны грёз.

Я смотрела на все эти лица, и вот пробка потихоньку рассосалась, Роджерсон нажал на газ, и машина рванула с места, унося нас все дальше от оранжевого автобуса.

***

Вернувшись домой из школы непривычно теплым ноябрьским днем, я обнаружила дверь на задний дворик открытой. Мама и Боу сидели снаружи на складных пластиковых стульях, вокруг них были разбросаны пакеты с семенами и цветочными луковицами, рядом валялись несколько маленьких садовых лопаточек. Внутри, в комнате, был включен телевизор, но его бормотание было тихим – «Скандалы Ламонта» начинались в шесть вечера.

Сквозь открытую дверь в дом врывался теплый ветер, донося до меня обрывки разговора мамы и соседки.

- Ох, Боу, ты просто невозможна! – говорила мама веселым голосом, качая головой.

Их стулья стояли спиной ко мне, так что я видела только их головы – мамину, с туго завязанным пучком, и Боу – рыжую, как огонь, волосы небрежно заколоты двумя карандашами. Соседка потянулась и подняла с земли какой-то буклет, начала листать его.

- Ты почти освоила гончарное дело, - сказала она маме. – Почему бы массажу не стать следующим шагом, логично?

- Боу, серьезно, - отозвалась мама, - что скажет на это Джек?

- Ладно, массаж выпадает. Тогда… Что насчет введения в ароматерапию?

- А это еще что?

- Использование разных запахов в арома-лампах, чтобы успокоиться или, наоборот, взбодриться, - объяснила Боу. – Хотя на некоторые масла может быть аллергия. А что ты думаешь о кондитерском деле?

- Звучит опасно для фигуры, - усмехнулась мама, и Боу цокнула языком, соглашаясь.

- Ну, а тебя саму что-нибудь интересует? – спросила она.

- Не знаю, - растерянно ответила мама. – Мы с Кассандрой иногда говорили о том, чтобы пойти на курсы фотографии. Она ругала мои семейные фото, говорила, что я совершенно не умею фотографировать и обрезаю людям головы. Мы собирались записаться туда летом, но потом она поехала на море, а когда вернулась, было как-то не до этого…

Её голос прервался, и теперь я слышала только шелест страниц буклета в руках Боу.

- Я написала ей уже пять писем, - наконец проговорила мама. – Каждый раз не знала, что сказать. Так сложно выразить все словами.

- Она ответит, когда будет готова, - успокаивающе произнесла Боу. – Я не думаю, что Кассандра несчастна.

- Да, но… - мамин голос звучал так потерянно, что мне захотелось подойти и обнять её, - Когда мы выбирали с ней все эти вещи, которые она должна была взять с собой в Йель, она казалась такой заинтересованной, ей нравилось все, что её ожидало! Что я сделала не так? – в отчаянии воскликнула она.

- Дело не в тебе, - мягко сказала Боу, и по её тону я поняла, что она говорит это не в первый раз.

- Что такого произошло, что она не могла поделиться со мной?

- Не знаю, Маргерет. Не знаю.

Вот так. Даже в окружении всех кукол, даже на занятиях гончарным делом, даже с моей группой поддержки и школьными мероприятиями мама все равно была несчастна, её все еще окружала та пустота, что оставила Кэсс после себя, когда сбежала без оглядки. Вокруг нас что-то происходило, шло время, лето сменялось осенью – вроде бы все как обычно, но в то же время все не так.