И тут третьей выступила студентка, юное, запальчивое существо, которая речь начала с совершенно фантастической версии: «Если бы после исчезновения с земли мамонтов слоны обрели дар слова и научились мастерству полемики, их хоботы вещали бы о том, что наконец восстановлено какое-то экологическое равновесие, некая космическая норма, которую эти гигантские очаровательно-безобразные существа — мамонты — нарушали. И самые маленькие слоны (тут она вольно или невольно допустила бестактность: двадцатипятилетний аспирант-эрудит был мал ростом) нашли бы самые убедительные аргументы».
Аудитория весело зашумела, диспут стал разгораться, как костер, изнутри которого выплеснулся язык огня, лизавший землю.
В поезде, возвращаясь домой, я пытался извлечь из массы речей, порой и не имевших отношения к «Бескорыстию», ядро, в котором была бы сосредоточена вся суть. В памяти мелькали реплики: «Вы сегодня уже на первой ступеньке лестницы возвышенно оправдываете себя…», «Карьеристов эти истории, а если говорить шире — это состояние души, должны жечь, как серная кислота медь», «Чудаки украшают мир, но не созидают его»…
В чем же ядро, в чем суть? В памяти вдруг ожило малосущественное, даже, пожалуй, нелепое до шутовства, выступление. «Я, — заявил, дурашливо улыбаясь, молодой оратор, — никогда не уступаю место старикам в автобусах и троллейбусах, если, — он с комической торжественностью поднял указательный палец, — не сижу в первых рядах. Тогда — пожалуйста, поднимаюсь как ванька-встанька. Но если расположился в последних рядах, то, извините, это не ваше, а мое место… И я не без дела сижу, читаю Эйнштейна или Бора, потому что не хватает не часов — минут… Конечно, в конце концов и уступишь, но, — закончил он с какой-то детской ужимкой, — нехотя…» Иногда нелепое, несуразное, дурашливое открывает самую суть. Ведь диспут-то — высветилось — посвящен был месту человека в мире, жизни, кто-то уже сегодня, лишь ступив на подпояшу автобуса, искал, облюбовывал, делил места. А при этом — самый идеальный вариант — это когда и в первых рядах, и не в первых «законных» ничего никому не нужно уступать. Уступающие — опасны, они — соблазн и укор, нарушающий некий удобный «порядок»…
А письма на «Бескорыстие» шли и шли. Они-то и побудили меня вернуться к старой теме, написать несколько очерков о сегодняшних (конца семидесятых — начала восьмидесятых годов) чудаках-бессребрениках.
Я написал, опубликовал и — не скрою — в минуты малодушия об этом не раз жалел.
Были, были, конечно, добрые, чудесные письма с выражением восхищения моими героями и наилучших пожеланий им. Но были и иные, насыщенные ядом, исполненные неверия.
Неверия — во что? В то, что люди, о которых я рассказал, Не выдуманы, а существуют реально? Нет, в это верили. Неверия в то, что они совершили нечто хорошее? Нет, и этому верили, пожалуй… Но — и вот тут и была боль и обида (не за себя, конечно) — верили самому действию, но подвергали сомнению чистоту и высоту мотивов действия.
Я понял, что именно в этом, то есть в мотивах, — человек наиболее уязвим, даже беззащитен. Действия очевидны и неоспоримы: если кто-то дарит коллекцию картин небольшому городу и в нем открывают музей; если кто-то однажды в вечерний час испытывает боль от сознания, что забыл хороших людей, которые были в его жизни, и пишет во все концы письма, чтобы их найти; если кто-то собирает большую библиотеку, чтобы дети в небольшом городе больше читали и вырастали хорошими людьми, это как действие не подвергается сомнению. Но можно усомниться в мотивах: с чистой ли душой дарил; действительно ли была боль или любование собой; для детей или больше для себя самого собирал библиотеку? И перед этими сомнениями человек беззащитен, потому что мотивы — в душе, для них нет абсолютно неопровержимой системы доказательств. Это не теорема и тем более не аксиома. Можно лишь верить или не верить.
Известное изречение: «Подвергай все сомнению» — универсально, наверное, в области мысли, но не в области чувств. Подвергая сомнению мотивы «высоких действий», мы отбиваем у окружающих охоту совершать нечто подобное.
Поскольку писем было немало, я решил попытаться их классифицировать. Мне хотелось установить основные типы маловеров и «верующих». И я установил три типа первых и три (может быть, для симметрии) вторых.
Три типа маловеров. Любители душевного комфорта, для которых неверие — удобно: оно помогает усыплять в острых ситуациях совесть, которая, чертовка, нет-нет да и очнется после летаргического сна. Маловеры «на час» — после крушения надежд, после ушибов на ухабах жизни. И третий тип: циники, маловеры действенные, ожесточившиеся, для которых неверие — род морального удовлетворения, даже удовольствия, сладострастия. Они-то и наносят самые болезненные удары в «ахиллесову пяту» добра — мотивацию действий.
Три типа «верующих». Наивно восторженные, утратившие трезвое восприятие действительности, это тот романтически-экзальтированный тип доброты, который ничем существенным мир не одаривает. Люди, для которых все хорошее доставляет наслаждение эстетическое, для них добро неотрывно от красоты. И наконец, те, кто отстаивает в себе и в жизни самое ценное: для них хорошие люди и хорошие дела — действенный аргумент и воодушевляющий стимул.
В стане маловеров наиболее опасен третий тип. И третий же тип наиболее важен для мира и общества в стане «верующих».
Писем читателей, верящих в чистоту мотивов бескорыстия, явно было больше, чем писем тех, кто не верит в это. Но ведь решает тут не количество, нет. Настораживало то, что в «положительном потоке» господствующее место занимали наивно-восторженные эмоционалы. А в первом, «негативном», имеют тенденцию к росту (медленному, но все же достаточно устойчивому) циники. Конечно, для успокоения души можно было бы не замечать этих тонкостей, ведь хороших-то писем, повторяю, больше было, но стоит ли, рассматривая любое явление, ставить выше всего эту успокоенность.
А пока я читал, перечитывал, сортировал, увлеченный моей бесспорно наивной классификацией, в самой жизни рождались ситуации, разыгрывались истории, имевшие отношение к интересовавшей меня теме.
После опубликования очерка «Меняю библиотеку на „Жигули“» молодежь одного из цехов Волжского автозавода решила работать в выходные дни и в неурочные часы, дабы накопить сумму, достаточную для покупки «Жигулей» молодой чете, которая жаждет обменять на автомобиль богатую библиотеку с уникальными изданиями. Чтобы библиотека эта перешла не в частные руки, а государству… Те, о ком я писал в очерке, обменные дела уже успели закончить, но из новых объявлений я узнал о двух обладателях библиотек, желающих того же самого. Позвонил им, рассказал о письме из Тольятти и не вызвал ни малейшего энтузиазма. Это был, разумеется, с моей стороны эксперимент в чистом виде, ибо мне не было известно, стоят ли их библиотеки социально-наивного, но все же трогательного бескорыстия молодых волжских автозаводцев. Было интересно: заинтересует или не заинтересует. Не заинтересовало… Мне объяснили, что надо долго ждать, пока заработают деньги, пока получат разрешение на реальное осуществление странноватого мероприятия, да то да се, а машина нужна немедленно. Но угадывалось за этим — в иронических недомолвках, в лукаво-восторженном одобрении «патриотического порыва» — иной, более существенный для них момент. Обладатели библиотек не хотели «шума» вокруг собственной затеи, их больше устраивало «тихо-рыночное» мероприятие.
Наряду с письмами я получал и денежные переводы — когда публиковал очерки о людях, попавших в беду. Деньги посылали шахтеры, пенсионеры, работники совхозов, писатели… Посылали на мое имя, а я уже передавал дальше. Получая, думал: вот странно — в нашей этике понятие «филантропия» замордовано до полусмерти, ярлыков на нем больше, чем на чемодане, совершившем кругосветное путешествие, самое жесткое определение — «буржуазная», самое мягкое — «сентиментальная». Но разве не филантропия — посылать эти деньги: вот они — «сентиментальные буржуа»: шахтеры, работники совхозов, пенсионеры. Ну а альтруизм — наше это или не паше? Альтруизму, конечно, посчастливилось больше: когда-то с ним особенно вдохновенно боролись, потом критики обличать его стали реже и реже, а последние два десятилетия и вовсе не обличают. А филантропии повесили камень на шею — и в воду. Она же и с камнем выплывает, как выплыли, к счастью, сочувствие, сопереживание, сострадание, доброта, утешение.
