У Францишека сердце замерло. Он побежал к костелу. И в эту самую минуту из ворот выскочил Ярогнев с большим крестом в руках, тем самым, который Францишек носил всегда во время крестного хода вокруг костела. Увидев деда, Ярогнев невольно остановился.

— Что ты делаешь? — спросил дед.

— Ничего. То же, что и все, — угрюмо ответил мальчик.

— Давай сюда крест!

— Не дам! — крикнул Ярогнев, отступая на шаг. — Мне велено…

— Кто велел?

— Наш фюрер.

— Отдай крест, говорю!

— Я позову жандарма!

Францишек схватился за крест. Ярогнев рванул его раз, другой. Дерево, видно, было уже старое и трухлявое — крест сломался. Верхняя часть его с распятием осталась в руках Францишека. Дед и внук стояли друг против друга ошеломленные: один — с распятием, другой — с обломком креста. В этот момент к ним подошел войт.

— Что ты натворил, Францишек! — сказал он по-немецки. — Удирай, удирай живо, нечего тебе тут делать.

— А вы что тут делаете? — спросил Францишек.

— Это тебя не касается. Спрячь скорее крест, не то увидит кто из жандармов, так достанется тебе! А ты чего стоишь? — крикнул он на Ярогнева. — Марш отсюда и делай, что приказано!

Дурчок мигом сунул сломанный крест под ватник и отступил в ближайший переулок. Но домой он не пошел: стоял и смотрел на площадь, где на белом снегу суетились подростки. Наконец раздалась команда, все, кто был в форме гитлерюгенда, выстроились в шеренги, и вдруг над рынком грянула визгливая песня:

В ту же минуту кто-то поджег костер, и вспыхнул ровный, веселый огонь, сразу рванувшийся высоко в воздух.

Старый Дурчок перекрестился. Черная траурная хоругвь заплескалась над костром. Подхваченная горячим ветром, она поднялась в воздух, как грозящая длань, и вдруг по краям ее бахромой закудрявились бледные огоньки. Да и все пламя костра на ярком солнце казалось бледным. Хоругвь занялась, дернулась, а затем упала в костер и исчезла в пламени.

Долго старый мельник стоял в узком переулке между кирпичными домиками, а на рынке гремели песни и доносились сюда беспорядочно набегавшими друг на друга волнами.

Бушующее пламя некоторое время поднималось столбом, потом опало, и скоро уже только угли тлели на белом треугольнике площади. Молодежь увели в школу — вероятно, слушать торжественную речь или выпить по стакану горячего кофе в честь такого великого дня. А Францишек все не двигался с места. Наконец и он пошел домой. Эльжбета ждала его, уже одевшись, чтобы идти в Гилярово.

— Где ты пропадал так долго? Ведь ксендз нас ждать не станет.

— Подождет, когда я расскажу ему, что видел.

— А что ты видел?

— Видел, как жгли на площади священные хоругви.

— Иисусе! Мария! — воскликнула Эльжбета в испуге. — Кто жег?

— Немцы. И твой внук с ними. Вот смотри, что я у него отнял. — Францишек расстегнул на груди ватник и показал жене обломок креста. — Из рук у него вырвал, вот крест и сломался. Ярогнев его сжечь хотел.

Старая женщина стояла, онемев от ужаса.

— Боже милостивый, — сказала она наконец. — Что из него выйдет?

Францишек глянул на нее исподлобья и отвернулся.

— Ничего путного из него не выйдет, — сказал он как бы про себя. — Добра от него не жди. А зла он может много наделать.

Зима сдалась поздно, к концу марта. С запада подули сильные ветры и пригнали низко нависшие темные тучи. Гжесяк говорил, что тучи такие же черные, как немцы, и так же прут вперед без удержу. Молоденькая и хрупкая Болька вся сгибалась под ветром, когда шла с полными ведрами от колодца. Тревожно поглядывала она на запад, словно оттуда и в самом деле надвигалась какая-то опасность. Третий день уже так бушевал ветер. Залетая в трубу, он гасил огонь или гнал дым в комнату. Ксендз Рыба (кто бы сейчас узнал его в этом человеке с длинными светлыми усами, в высоких сапогах и раскрытой на груди рубахе?) сидел у огня и с тревогой поглядывал в окно. Он скрывался у Гжесяка уже несколько месяцев. «Темнее всего под самым фонарем», — говорил он и оставался тут же, в Вильковые. Правда, из сторожки никуда не выходил и только каждую субботу вечером отправлялся лесом в Гилярово — служить мессу.

Сейчас он сидел и смотрел на тучи, мчавшиеся низко над холмом, над лесом. Лохматые, черные, они были грозны, как полчища небесного воинства. Снег стремительно таял. Из плотной и густо-синей массы он на глазах превращался в белесую рыхлую кашу, похожую на груды грязного сахара. Болька остановилась перед домом и повернулась лицом к западу. Теплый вихрь пронизал ее так, что она задрожала. И вздохнула всей грудью, чувствуя, что с этим ветром прилетает весна.

Когда девушка, согнувшись под тяжестью полных ведер, внесла их в избу, ксендз даже не шевельнулся и продолжал смотреть в окно.

— Пан Стась, — так теперь обращались к ксендзу. — Пан Стась, ну и ветер на дворе! Голову может оторвать. Как бы у нас крышу не снесло!

Ксендз спокойно обернулся, с легким нетерпением посмотрел на Больку и снова уставился в окно. По его лицу видно было, что он рад бы унестись вместе с этим ветром и, как он, разгуляться на воле. Очень уж тяжко было ему, молодому, томиться без дела в лесной избушке.

— Это худо, — сказал он через минуту. — Если снег сразу растопит, вода зальет поля.

— Э, здесь с горки все быстро стечет, — отозвалась Болька, переливая воду из ведра в котел. — Только бы уж пришла весна!

Ксендз снова с каким-то беспокойством глянул на девушку, но она ничего не замечала, вся поглощенная стряпней и затеянной ею стиркой. Стояла, наклонясь, у плиты, гибкая, тощая, как заморенная собачонка. Гжесяк был вдов, и у Больки в его хозяйстве работы было по горло. Корова, две свиньи (а бывало их и больше, так как Гжесяк тайно откармливал свиней на продажу), весь дом, все было на руках Больки. Она работала как вол, с утра до вечера, и задумываться ей было некогда.

Ветер стучал зелеными ставнями, гулял по крыше, топоча над головами сидевших в избе, словно целое стадо крыс. Унылая погода.

Вошел старый Дурчок. Поздоровался со всеми и тяжело опустился на лавку.

— А кум где? — спросил он у Больки.

— Где же ему быть? В лесу. Нынче приедут немцы за дровами на самый дальний участок.

— Значит, он не скоро вернется?

— Должно быть, не скоро.

— А что? Он вам нужен? — спросил ксендз.

— Нужен. Самому мне не управиться. Лютыня вскрылась, и у плотины скопился лед. Надо идти его рубить или убирать, не то он мне шлюзы сорвет. А тут, как назло, Тересь в город уехал.

Ксендз торопливо поднялся.

— Я вам помогу, — сказал он.

— Нельзя! Люди вас увидят! — крикнула Болька.

— Не увидят. А хоть бы и увидели, никто не донесет. Здесь злых людей нет.

— Ну, это еще неизвестно, — угрюмо пробормотала Болька, бросив исподлобья взгляд туда, где сидел Францишек.

— Если делать, так делать скорее, — сказал тот, не вставая, однако, с лавки. — Вода сверху идет.

Ксендз накинул на плечи ватник и собрался выходить.

— Что ж, идемте! — сказал он. — Как соседу не помочь?

Было уже около полудня, когда они подошли к Лютыне. Ксендз сразу понял, что положение катастрофическое. Речка, обычно мелководная, напоминала сейчас бушующий горный поток. Лед у мельницы не ломался и не таял, но над ним буйно мчалась взбаламученная желтая вода от истоков реки. Она несла сломанные деревья и хворост, а также большие льдины. Она перекатывалась через дамбу, между высоко поднятыми ледорезами и шлюзами, бурным каскадом падала вниз. На пальцах поднятых водоспусков, как на гребне, застревали предметы, которые несла вода. Льдины образовали вторую, гораздо большую запруду, которая уже напирала на шлюзы. Собственно, тут трудно было что-нибудь сделать — на бетонную плотину взойти было уже невозможно, так как вода шла поверху. А с берега, если и разбить шестами небольшую часть нагроможденного здесь льда, это тоже принесло бы мало пользы. Все-таки Францишек и ксендз принялись за работу.