Но, он был глуп!
Как, он глуп? И он схватил ее за талию. Нет, он должен быть благоразумным! Благоразумным, это легко сказать!
Вошла горничная с дровами. Когда часы пробили два и восток посветлел, они сидели оба на открытом окне. Казалось, будто она его возлюбленная, а он её любовник. И разве это было не так? Ах, он должен был уходить! Но в десять часов, к завтраку, он хотел быть снова здесь, а потом они уйдут на парусах.
Он сварил кофе, которое они пили при восходе солнца, слушая крик чаек. Затем, поцеловал ее в последний раз, опоясался саблей и ушел. И когда он стоял внизу на пристани и кричал: «Лодку!» — она спряталась за гардины, как бы стыдясь. Но он посылал ей рукой воздушные поцелуи один за другим даже тогда, когда подъехали матросы с лодкой. И потом еще последнее: «Желаю тебе спать хорошенько и увидеть меня во сне», когда он уже отъехал на некоторое расстояние и обернулся к ней с биноклем перед глазами и увидел в окне небольшую фигурку с черными волосами; солнце освещало её белую одежду и голые плечи, и она казалась русалкой.
Потом послышались звуки утренней зари. Тягучие звуки сигнальных рожков лились по зеленому острову, по зеркальной поверхности воды и отдавались эхом от елового леса. Потом, когда все были уже на палубе — «Отче наш», «Господи благослови». Небольшой колокол Даларо отвечал тихим звоном. Было воскресенье. И в утреннем бризе показались различные суда, развевались флаги, свистели свистки, на пристани мелькали светлые летние платья, пришел пассажирский пароход, рыбаки вытащили свои сети, а над синей водой и зеленой землей ярко блестело золотое солнце.
В десять часов капитан приехал опять на шестивесельной лодке, и супруги опять были месте. Когда они завтракали в большой зале, другие гости шептали: «Это его жена?» Он говорил вполголоса, как влюбленный, а она опускала глаза вниз и смеялась или била его салфеткой по пальцам.
Лодка стояла у пристани уже готовая к отплытию, она села на руль, он управлял парусами Но он не мог отвести взора от её фигуры; одетая в светлое летнее платье, с крепкой высокой грудью, с серьезным и милым лицом, с твердым взглядом, крепко держалась она за ванту маленькой рукой в перчатке из оленьей кожи. Его бесконечно забавляло, когда она ему сделала выговор, точно юнге.
— Почему, собственно, ты не привезла маленького?
— Как могла я знать, где придется мне его поместить?
— Конечно в огромном баркасе.
Она смеялась, и её манера смеяться несказанно ему нравилась.
— Да, а что сказала хозяйка сегодня утром? — спросил он дальше.
— А что она должна была сказать?
— Спрашивала она, хорошо ли ты спала?
— А почему я должна была плохо спать?
— Почем я знаю, может быть скреблись крысы, или скрипела оконная рама, да мало ли что может потревожить сон такой старой девы!
— Если ты сейчас же не станешь сидеть смирно, то я натяну паруса и ты у меня нырнешь в воду.
Они высадились на маленьком острове и позавтракали привезенной в корзиночке провизией, потом охотились с револьвером за козой, ловили рыбу, но т.-к. ничего не попадалось, то поплыли дальше. В фиорде, где белые гагары летели на юг, где взад и вперед скользили щуки — он без устали смотрел на нее, говорил с ней, целовал ее.
Так встречались они подряд шесть лет в Даваро и всегда были одинаково юны, одинаково влюблены и счастливы.
Зимою же сидели они в своей маленькой квартире в Скепхольме. Там делал он пароходики для мальчика или рассказывал ему свои приключения в Китае, и жена сидела тут же и забавлялась этими дикими историями. И комната, в которой они сидели, была самая лучшая, какая только бывает, не такая, как всякая другая. Там висели японские зонтики и оружие, ост-индские миниатюрные пагоды, австралийское оружие, луки и копья, негрские барабаны, засушенные летучие рыбы, сахарный тростник и трубки для курения опиума. И папе, который уже начинал плешиветь, совсем уже переставало нравиться там, снаружи. Он играл партию в шахматы или в карты с аудитором, — при этом всегда бывал грог. Сначала и жена принимала участие в игре, но с тех пор, как у них стало четверо детей, у неё на это уже не оставалось времени, она только присаживалась около мужа и заглядывала к нему в карты, а он каждый раз, как она приходила, брал ее за талию и спрашивал совета.
Корвет должен был выйти в море и остаться там шесть месяцев. Капитану это было очень не по душе, дети уже становились большими, жене одной было трудно с ними справляться, и сам капитан был уже не так юн и жизнерадостен. Но так должно было быть, и он уехал.
Из Кронберга он уже послал ей письмо, которое содержало в себе следующее:
«Мой милый маленький цветочек! Ветер слабый SSO, к 0 + 10° Цельсия. 6 склянок на Вахте.
Я не могу тебе описать, как мне горько без тебя. Когда мы у Кастельхольма снялись с якоря (6 час. 30 мин. при сильном северо-восточном ветре), мне было так тяжело, как будто что-то давило мне сердце. Говорят, что моряки имеют предчувствия, когда с их близкими что-нибудь должно случиться. Я ничего не знаю об этом, но я чувствую, что до тех пор, пока я не получу твоего письма, я не найду себе покоя. На корабле ничего не происходит по той простой причине, что нечему происходить. Как живете вы, там, дома? Получил ли Боб, наконец, свои новые ботинки и в пору ли они ему? Я плохой „писатель“, как ты знаешь, и потому кончаю. Большой поцелуй в этот крест.
Твой старый Палль».
«Р.S. Ты должна, моя маленькая, искать себе общества (женского, конечно), и не забудь попросить хозяйку в Даларо, чтобы она хорошенько сохранила большой баркас к моему приходу. (Ветер крепнет, сегодня ночью будет дуть с севера!)».
В Портсмуте капитан получил следующее письмецо от своей жены:
«Милый старый Палль!
Ты не поверишь, до чего здесь отвратительно без тебя, маленькой Алисе было плохо, когда прорезывался зуб, но теперь, наконец, он прорезался. Доктор говорит, что это необыкновенно рано и что это означает, но нет, этого тебе не надо знать! Бобу ботинки пришлись очень хорошо, и он ими ужасно гордится. Ты пишешь в своем письме, что я должна искать женского общества; это я уже сделала, или, скорее, она меня нашла. Ее зовут Оттилия Сандегрен, она училась в семинарии; она очень серьезная, так что моему старому Паллю нечего бояться, что она собьет его цветочек с правильной дороги. И к тому же она очень религиозна. Да, да, мы уже решили обе, как можно серьезнее относиться к религии. Она великолепная девушка. Ну, на сегодня достаточно, т.-к. сейчас придет за мной Оттилия. Она как раз пришла и просит передать тебе поклон.
Твоя верная Гурли».
Капитан не очень был доволен этим письмом, оно было слишком коротко и не так живо, как обыкновенно. — Семинария, — религия, серьезность и Оттилия, дважды Оттилия! И эта подпись! Гурли, — почему не Гумия, как всегда? Гм! — Через неделю, когда они были в Бордо, он получил опять письмо и с ним книгу, перевязанную крест-накрест. «Милый Вильгельм!» Что! Вильгельм? Больше уже не Палль? «Жизнь есть борьба», чёрт возьми! что это значит? Какое нам дело до жизни? «с начала до конца». «Сладкая, как источник Кедрона» — Кедрона? Это уж не из Библии ли? «текла наша жизнь до сегодняшнего дня. Мы, как лунатики, подошли к будке, не видя ее». — О, семинария, семинария! — «Но существует этическая сторона, которая ценна своей высшей силой». — Сила — это хорошо!
«Теперь, когда я пробуждаюсь от своего долгого сна и спрашиваю себя, было ли наше супружество истинным, я должна себе со стыдом и раскаянием сказать: нет, этого не было! Любовь есть небесное начало. (Матф. XI, 122)».
Капитан принужден был подняться и выпить воды с ромом, чтобы быть в состоянии продолжать чтение письма. «Как земна и телесна в противоположность этому наша любовь. Жили ли наши души в той гармонии, о которой говорит Платон? (Федон, книга IV, глава II, § 9). Нет! Чем была я для тебя? Твоя экономка и — о, стыд — твоя любовница! Понимали ли наши души друг друга? Нет, должны мы ответить!» К чёрту все Оттилии и семинарии! Она была моей экономкой! Она моя жена и мать моих детей! «Прочти книгу, которую я тебе посылаю. Она даст тебе ответ на все эти вопросы. Она высказывает то, что в продолжение столетий дремало в женских сердцах. Прочти это и потом скажи мне, был ли истинным наш супружеский союз?
