Старик. Нет, даже и они не останутся. Пауза. Вы не дворянин!

Полковник. Постыдитесь!

Старик вынимает из кармана бумагу. Прочтите эту выписку из дворянской книги, и вы увидите, что тот род, чье имя вы носите, вымер уже сто лет назад.

Полковник читает. Правда, до меня доходили подобные слухи, но я ношу имя своего отца… Читает. Правда… Вы правы… я не дворянин! Даже и этого не осталось! В таком случае, долой этот перстень с печатью… Да, он — ваш!.. Прошу!

Старик надевает перстень. Будем продолжать! Вы и не полковник!

Полковник. И не полковник?

Старик. Нет! Вы были раньше полковником в американской милиции. Но после войны на Кубе и после преобразования армии все прежние чины уничтожены.

Полковник. Это правда?

Старик опускает руку в карман. Желаете прочитать?

Полковник. Нет, не надо!.. Кто же вы, что имеете право так обнажать меня?

Старик. Увидите! А что касается обнажения… Знаете, кто вы?

Полковник. Вам не стыдно?

Старик. Снимите свои волосы и поглядите в зеркало. Да выньте кстати и зубы, сбрейте усы, велите Бенгтссону расшнуровать железный корсет, и тогда мы посмотрим, не узнаем ли снова лакея Икса, который блюдолизничал в известной кухне…

Полковник протягивает руку к звонку на столе; старик предупреждает его.

Старик. Не трогайте звонка, не зовите Бенгтссона, а то я велю его арестовать… Вот идут гости… Успокойтесь, и будем опять играть наши старые роли.

Полковник Кто вы? Я как будто узнаю ваши глаза и ваш голос…

Старик. Не старайтесь узнать, молчите и слушайтесь!

Студент входит и кланяется полковнику. Г. полковник!

Полковник. Приветствую вас, юноша, в моем доме! Ваш благородный поступок во время катастрофы заставил всех говорить о вас. Ваше имя — у всех на устах. И я почитаю за честь принять вас в моем доме.

Студент. Г. полковник, мое скромное происхождение… Ваше блестящее имя и ваше знатное происхождение…

Полковник. Позвольте представить: г. кандидат Архенхольц, г. директор Хуммель… Не хотите ли, г. кандидат, поздороваться с дамами? Мне нужно кончить наш разговор с г. директором.

Студент направляется в комнату с гиацинтами; видно, как он робко разговаривает с девушкою.

Полковник. Прекрасный молодой человек, музыкален, поет, пишет стихи… Будь он дворянин, я бы не имел ничего против того, чтобы…

Старик. Против чего?

Полковник. Чтобы моя дочь…

Старик. Ваша дочь!.. Кстати, почему сидит она всегда в той комнате?

Полковник. Когда она дома, она должна сидеть в комнате с гиацинтами… Такая у неё особенность… Вот фрекен Беата фон Хольштейнкрока… прелестная девушка… Институтка, с рентой, которой вполне довольно для её положения и для её круга…

Старик про себя. Моя невеста!..

Невеста — седая, производит впечатление слабоумной.

Полковник. Фрейлейн Хольштейнкрока. Директор Хуммель…

Невеста кланяется и садится.

Важный господин входит. Вид очень таинственный. В трауре. Садится.

Полковник. Барон Сканскорг…

Старик в сторону, не подымаясь. Кажется, это вор бриллиантов. К полковнику Позовите Мумию. И тогда всё общество — в сборе.

Полковник в дверь в комнату с гиацинтами. Полли!

Мумия входит. Курр-е!

Полковник. Молодежь тоже позвать?

Старик. Нет! Только не молодежь! Нужно ее пощадить… Все садятся молча в круг.

Полковник. Будем пить чай?

Старик. К чему? Никто чая не любит; зачем нам притворяться?

Пауза.

Полковник. В таком случае, будем разговаривать?

Старик. Говорить о погоде? Это мы можем. Спрашивать, как дела, хотя и сами отлично знаем? Я предпочитаю молчать. Тогда слышны мысли и видно прошлое. Молчание не может ничего скрывать, а слова могут! Я на днях читал, что различие языков возникло у диких народов для того, чтобы скрывать тайны одного племени от другого. Языки — шифр, и кто нашел к ним ключ, понимает все языки мира. Это, однако, ничуть не мешает разгадывать тайны и без ключа, в особенности когда надо доказать кто отец! Доказать перед судом, это — совсем другое: два лживых свидетеля, когда они показывают согласно, считаются уже полным доказательством; но в те расследования, какие я имел в виду, не берут с собой никаких свидетелей. Сама природа заложила в людей чувство стыда, и оно старается скрыть то, что должно быть скрыто. Однако, временами обстоятельства складываются так, что самое тайное делается явным, срывается с лжеца маска, и изобличается плут…

Пауза. Все молча смотрят друг на друга.

Старик. Как стало тихо!

Долгое молчание.

Старик. Здесь, например, в этом достоуважаемом доме, в этом милом семейном круге, где соединились красота, образование и богатство…

Долгое молчание.

Старик. Все мы, сидящие здесь, конечно, знаем, кто мы. Не правда ли?.. Мне нечего говорить вам… И вы меня знаете, хотя вы и держите себя так, точно не знаете… А там, в комнате, сидит моя дочь, моя, и это вы также знаете… Она потеряла вкус к жизни, не зная, почему… Но она увядала в этом воздухе, пропитанном преступлениями, ложью и всяческим обманом. И потому я отыскал для неё друга; подле него она может испытать свет и теплоту, которыми лучится благородный поступок…

Долгое молчание.

Моею миссиею в этом доме было: вырвать плевелы, вскрыть преступление, подвести итоги, чтобы юность могла начать в этом доме нечто новое.

Долгое молчание.

А теперь я предоставляю свободу унту каждому по очереди. Кто останется, того я велю задержать!

Долгое молчание.

Слышите, как тикают часы, совсем как сверлильщик в стене! Слышите, что они говорят «Время! Время!» Когда они, через несколько мгновений, начнут бить — время ваше прошло, и вы должны идти, но не раньше. Но прежде чем пробить, они грозят! Слышите! Вот они предостерегают: часы могут пробить! И я тоже могу пробить! Стучит костылем по столу. Слышите?

Молчание.

Мумия идет к часам и останавливает их. Затем говорит внятно и серьезно. Но я могу задержать время в его беге. Я могу обратить прошлое в ничто и бывшее в убывшее! Только не подкупом, не угрозами, но страданием и раскаянием. Подходит к старику. Мы — жалкие люди, мы это знаем. Мы грешили, мы ошибались, все, все мы. Мы не те, какими кажемся, потому что в существе мы лучше самих себя, потому что мы осуждаем наши проступки. Но то, что ты, Яков Хуммель, с фальшивым именем, хочешь быть судьею, доказывает, что ты хуже, чем мы, жалкие!

И ты не тот, чем кажешься. Ты вор людей, потому что ты однажды похитил меня лживыми обещаниями. Ты убил консула, которого сегодня похоронят; ты задушил его векселями; ты похитил студента, опутав его вымышленными долгами его отца, который никогда не был тебе должен ни гроша…

Старик попробовал встать и заговорить, но опять упал в стул и съежился; под давлением последующего съеживается еще сильнее.

Мумия. Но есть в твоей жизни одна черная точка, которую я не совсем знаю, но подозреваю… Кажется, Бенгтссон знает об этот. Звонит в звонок на столе.

Старик. Нет! Только не Бенгтссона! Не его!

Мумия. Ага, этот знает! Снова звонит.

В дверях коридора появляется маленькая молочница; ее не видит никто, кроме старика, которого охватывает ужас. Когда Бенгтссон входит, молочница исчезает.

Мумия. Бенгтссон, знаешь ты этого господина?

Бенгтссон. Да, знаю, и он меня! Жизнь изменчива, как мы знаем — я служил у него, а раз он служил у меня. Два года подряд он кормился у меня на кухне. Он должен был уходить около трех часов, еда была готова к двум часам, и все в доме ели разогретое кушанье из-за этого быка. Он выпивал весь бульон, и его приходилось разводить потом водой. Он сидел там, точно вампир, и высасывал из дома все соки, так что мы обратились почти в скелеты. И он чуть было не довел нас до тюрьмы, когда мы назвали кухарку воровкой! Позднее я встретил этого человека в Гамбурге, уже под другим именем. Он был уже ростовщиком, опять высасывал кровь. И там его привлекали к суду, обвиняли в том, что он заманил одну девушку на лед, чтобы утопить. Она была свидетельницей его преступления, раскрытия которого он так боялся…