Элис, встав. Ну-с, я возвращаюсь к своим судебным делам.
Кристина. Ты видишь хоть какую-нибудь цель в этом чтении?
Элис. Только одну: поддержать в матери надежду! Но хотя я делаю только вид, что читаю, при всём этом слово становится все-таки тернием, пронизывающим мои глаза до глубины. Свидетельские показания, цифровые данные, сознание отца… Как вот тут: «обвиняемый сознался со слезами на глазах»… Столько слез, столько слез. А эти бумаги… с этими их гербами, напоминающими фальшивые кредитки или тюремные замки; а шнуры и красные печати… Они похожи на пять Христовых ран… выводы, которые никогда не приводят к концу, вечная пытка… Занятие на Страстную пятницу… Вчера сияло солнце, вчера мы ехали в деревню, в мечтах… Кристина… подумай, как бы нам не пришлось остаться на лето здесь.
Кристина. Тогда надо бы скопить побольше денег… но это же скучно!
Элис. Я бы не пережил этого ни за что… Три лета я прожил здесь… всё равно, что в гробу. Самый полдень, а перед глазами длинная серая улица извивается, как траншея… Ни одного живого человека, ни лошади, ни даже собаки… Из отверстий помойных ям выбегают крысы, потому что кошки и те на дачах… А перед окнами-шпионами корпят какие-то городские домоседы и высматривают платье своего ближнего… «Вон, вон тот ходит в зимнем!» Следят за стоптанными на бок башмаками своего ближнего, за его недостатками… Из квартир для бедных выползают калеки, которые прятались перед тем, люди без носов и ушей, озлобленные, несчастные люди… Они сидят на больших аллеях и греются на солнце, точь в точь, как если бы они завоевали город… и там, где недавно играли милые нарядные дети под нежный веселящий говор красивых матерей, там теперь слоняются толпами оборванцы, которые бранятся и мучают друг друга… Я помню такой Иванов день два года тому назад!
Кристина. Элис! Элис! Смотри вперед, вперед!
Элис. Разве там светлее?
Кристина. Будем надеяться!
Элис садится у письменного стола. Лишь бы только снег перестал падать на дворе! И можно было бы выйти походить!
Кристина. Дорогой мой, вчера вечером тебе хотелось темноты, чтобы нам укрыться от людских взглядов… «Темнота так прекрасна, так благодетельна», сказал ты; «она словно набрасывает покров на голову!»
Элис. Так вот видишь, как бы там ни было, несчастье одинаково тяжело… Читает свои бумаги. Но что хуже всего в этом процессе, так это — наводящие вопросы об образе жизни моего отца… Тут вот сказано, что мы задавали блестящие вечера… Один свидетель утверждает, что отец пил!.. Нет, это слишком! Я больше не в силах!.. Но при всём этом я должен… дойти до конца!.. Тебе не холодно?
Кристина. Нет, но и не тепло!.. А Липы всё еще нет?
Элис. Она же у исповеди, как тебе известно.
Кристина. А мама ведь скоро вернется?
Элис. Я всегда боюсь, когда она возвращается из города, потому что она столько наслышалась и столько насмотрелась… и всё это дурно.
Кристина. В вашей семье особенное чувство подавленности.
Элис. Потому что, кроме подавленных людей, никто больше не желает водить знакомства с нами! Радостные травили нас!
Кристина. А вот и магма идет через кухню!
Элис. Не выходи при ней из терпения.
Кристина. И не подумаю! Трудненько ей приходится со всеми нами! Только я ее не понимаю.
Элис. Она всячески скрывает свой позор, как только может, и поэтому ее и не разберешь. Бедная мама!
Гейст одета в черное, с молитвенником и носовым платком в руке. Добрый вечер, детки!
Все, кроме Вениамина, который приветствует ее молча. Добрый вечер, мамочка!
Гейст. И все-то мы в черном, точно траур у нас.
Молчание.
Элис. Что, снег всё еще идет?
Гейст. Да, слякоть! У вас тут холодно! Подходит к Элеоноре и гладит ее. Ну, моя девчурка, ты, вижу, всё читаешь да изучаешь? Вениамину. А за одно уж и ты учишься!
Элеонора берет руку матери и подносит ее к губам.
Гейст, подавляя свое волнение. Так, деточка! так, так!
Элеонора. Ты ходила к вечерне, мама?
Гейст. Да, служил младший священник, только я не люблю его.
Элеонора. Встретила кого-нибудь из знакомых?
Гейст присаживается к рабочему столу. Лучше было бы мне никого не встречать!
Элеонора. Тогда я знаю, кого…
Гейст. Линдквиста! Он прямо подошел ко мне…
Элис. Какая жестокость, какая жестокость.
Гейст. Справлялся, как наши дела… и представь себе мое изумление, он спрашивал, можно ли ему сделать визит вечером.
Элис. Накануне праздника?
Гейст. Я ничего не ответила! И он принял мое молчание за согласие! Молчание. Должно быть, он уже где-нибудь поблизости.
Элис, вставая. Здесь? Теперь?
Гейст. Он сказал, что хочет передать какую-то бумагу, которая и заставляет его торопиться.
Элис. Он хочет взять мебель.
Гейст. Но у него был такой чудной вид… я его не поняла!
Элис. Так пусть приходит. По-своему он прав, и нам остается только преклониться. Мы должны принять его подобающим образом, когда он пожалует.
Гейст. Только я постараюсь не видать его!
Элис. Да, ты можешь не выходить из комнаты…
Гейст. Но мебели он не получит. Что мы, должны жить на дворе, что ли, раз он увезет все вещи? Нельзя же оставаться в пустой квартире! Вот что!
Элис. У лисиц есть норы, у птиц — гнезда… а тут бесприютные, живущие в лесу.
Гейст. Там место разбойникам, а не честным людям.
Элис у письменного стола. Ну-с, мамочка, я читаю!
Гейст. Нашел какую-нибудь неправильность?
Элис. Нет, да я думаю, что никакой и не окажется!
Гейст. Но я недавно встретилась с городским нотариусом, он сказал, что какое-нибудь несоблюдение формы непременно должно оказаться: незаконный свидетель, недоказанное утверждение или противоречие. Ты, должно быть, недостаточно внимательно читаешь!
Элис. Ах, мама, это же так мучительно…
Гейст. Вот что еще, недавно я тут встретила городского нотариуса — правда, я об этом уже говорила — и он рассказал про одну кражу со взломом, которая была совершена у нас в городе вчера среди белого дня.
Элеонора и Вениамин прислушиваются.
Элис. Кража со взломом? Здесь в городе? Где же?
Гейст. Это, якобы, произошло в цветочном магазине на Монастырской. Только это было очень чудно с начала до конца. Дело было вот как: торговец запер свою лавку, чтобы отправиться в церковь, где его сын… а, может быть, и дочь, должна была конфирмоваться. А когда вернулся домой, около трех, а, может быть, и около четырех, ну, да это и не важно… да, то дверь в магазине была отперта, а цветов недоставало, массы цветов, и, в частности, желтого тюльпана, на что он прежде всего и обратил внимание!
Элис. Тюльпана! Я боюсь, не был ли то нарцисс!
Гейст. Нет, тюльпан; это уж вернее верного. Ну вот, и полиция теперь всё время на ногах.
Элеонора встает, как бы желая говорить, но Вениамин подходит к ней и что-то шепчет.
Гейст. И подумать только, совершить кражу со взломом в самый великий четверг, когда молодежь конфирмуется… Одни мерзавцы, весь город! И вот почему невинные люди сидят в тюрьме.
Элис. И никто не заподозрен?
Гейст. Нет. Но и чудной же был вор, потому что денег из кассы он не взял ни гроша!..
Кристина. Ах, только бы этот день кончился!
Гейст. И только бы Лина вернулась!.. Да, я слышала разговор о вчерашнем обеде у Петра! Сам губернатор пожаловал.
Элис. Меня это удивляет, потому что Петр всегда был против губернаторской партии!
Гейст. Ну, значит, он теперь переменился.
Элис. Видно, его недаром зовут Петром.
Гейст. Что же ты имеешь против губернатора?
Элис. Это же ходячая помеха! Он мешает во всём; помешал делу народного университета, помешал воинским упражнениям молодежи, хотел помешать невинным кружкам, прекрасным летним школьным колониям… помешал и мне!
Гейст. Вот этого я не понимаю… ну, да это всё равно. Во всяком случае, губернатор говорил речь… а Петр благодарил…
Элис. …был тронут, предполагаю, отрекался от своего учителя и говорил: «Я не знаю этого человека!» И снова пропел петух! Разве Понтий, по прозвищу Пилат, не назывался губернатором? Элеонора делает движение, как бы желая говорить, но успокаивается.
