Частенько кровь стыла в жилах от криков и стонов несчастных, подвергавшихся подобной пытке, однако то был самый действенный метод, потому что, если затвердения прорывались или, как выражались врачи, «выпаривались», больной обычно выздоравливал; тогда как те, кто, подобно дочери той благородной дамы, умирали скоропостижно, как только проявлялись первые признаки, часто ходили, не подозревая о том, что больны, почти до самого момента кончины, иногда до тех пор, пока не падали внезапно, как бы сраженные апоплексическим ударом или приступом эпилепсии. В таких случаях человек вдруг чувствовал слабость, добирался до любого ближайшего ларька, скамьи, любого другого подходящего места, а если возможно, то и до дома, садился и, как я уже говорил, терял сознание и испускал дух.[168] Эти случаи мало чем отличались от обычной гангрены, а также от смерти в обморочном состоянии или во сне. Такие люди и не подозревали, что больны, пока гангрена не распространялась у них по всему телу; даже доктора не могли обнаружить у них болезнь, пока не проступали на груди или на других частях тела ее неоспоримые признаки.
В то время рассказывали массу страшных историй о сиделках и сторожах,[169] которые нанимались ухаживать за больными и ужасно плохо с ними обращались: морили их голодом, напускали в помещение угарного газа и всяческими другими мерзкими способами приближали кончину своих подопечных, то есть, по существу, убивали их; а сторожа, когда их приставляли к запертому дому, дожидались, чтобы там остался в живых только один человек, да и тот, вернее всего, больной, врывались внутрь, убивали его и тут же бросали тело в погребальную телегу! Так что его привозили к яме еще теплым.
Не могу с уверенностью утверждать, что подобные преступления действительно совершались, но знаю, что двое были посажены за это в тюрьму, однако они умерли, прежде чем их успели допросить; я слышал, что еще трое, обвиненные в разное время в подобных убийствах, были оправданы; мне кажется, что это было не совсем обычное преступление, как некоторые потом не без удовольствия утверждали; нельзя его назвать и преднамеренным — ведь люди были доведены до такого жалкого состояния, что не было сил удержаться; больные редко выздоравливали, и преступникам, возможно, и не приходило в голову, что они совершают убийство — ведь они были убеждены, что больной все едино не жилец на этом свете.
Но не отрицаю я и того, что в это жуткое время совершалось страшно много ограблений и других безобразий. Алчность у некоторых была столь велика, что они шли на риск ограбления и разбоя, особенно в домах, все обитатели которых умерли и были свезены на кладбище; они вламывались в дома любыми способами, несмотря на опасность заразы, забирая даже одежду с мертвецов и постельное белье с тех кроватей, на которых лежали больные.
Этим, вероятно, объясняется случай с семейством на Хаундсдич, где были найдены трупы хозяина дома и его дочери (остальные члены семьи, похоже, были еще до того увезены погребальными телегами), лежащими на полу, совершенно голыми, каждый в своей комнате, причем белье на кроватях, с которых их, судя по всему, скинули воры, бесследно исчезло.
Надо заметить, что в этом бедственном положении именно женщины оказались наиболее отчаянными, бесстрашными и безрассудными, а так как многие из них нанимались сиделками ухаживать за больными, они совершали массу мелких краж в домах, где работали; нескольких за это даже публично наказали плетьми, хотя, возможно, их следовало бы скорее повесить для острастки других,[170] так как огромное число домов было таким образом ограблено, пока наконец сиделок не начали нанимать лишь по рекомендации приходских чиновников; причем каждая такая сиделка бралась на заметку, чтобы было с кого спросить, если дому, в который она послана, будет нанесен урон.
Однако все эти кражи обычно ограничивались одеждой, постельным бельем, кольцами или деньгами, которые вверенный им больной мог иметь при себе, а вовсе не полным ограблением дома; и я могу рассказать об одной такой сиделке, которая несколько лет спустя на смертном одре искренне каялась в кражах, что совершила в бытность свою сиделкой и благодаря которым изрядно обогатилась. Что же касается убийств, то большинство рассказов, кроме упомянутых выше, были бездоказательны.
Правда, мне говорили о сиделке, которая положила мокрое покрывало на лицо больному и тем ускорила его смерть; другая уморила молодую женщину, за которой присматривала, угарным газом, когда та упала в обморок; одни приканчивали пациентов тем способом, другие — другим; третьи же попросту морили их голодом. Однако все эти истории казались мне в двух отношениях весьма сомнительными, так что я не придавал им значения, считая их порождением запуганных людей, которые в свою очередь пугают других. Во-первых, где бы мы их ни слышали, место действия рассказа всегда переносилось в противоположный конец города или другое отдаленное место. Если вам рассказывали об этом в Уайтчепле, значит, это произошло в Сент-Джайлсе, Вестминстере или Холборне и его окрестностях. Если же рассказывали об этом в противоположном конце города, значит, события происходили в Уайтчепле или где-нибудь в Крипплгейтском приходе. Если же вы услыхали об этом в Сити, — ну, так тогда это произошло в Саутуэрке, а если в Саутуэрке — значит, это случилось в Сити и так далее.
Во-вторых, где бы ни произошел тот или иной случай, детали рассказа всегда совпадали, особенно в истории с покрывалом, положенным на лицо умирающему, и с угоревшей молодой женщиной, так что для меня, по крайней мере, было очевидно, что в этих рассказах больше выдумки, чем правды.
Однако должен признать, что все эти истории производили-таки впечатление на людей, в частности все стали с большей осторожностью подбирать сиделок, которым поручали заботу о своей жизни, и старались, если это возможно, брать тех, кто имел рекомендацию; а когда они не могли найти таковых — ведь готовых на подобные услуги было не очень-то много, — то обращались в приход.
И здесь опять же труднее всего в те тяжелые времена приходилось беднякам: ведь, если они заболевали, у них не было ни пищи, ни лекарств, ни врачей, ни аптекарей, чтобы их лечить, ни сиделок, чтобы ухаживать за ними. Многие бедняки оказались в самом жалостном и отчаянном положении и погибали, прося о помощи или просто о пище прямо из окон домов; правда, следует отметить, что, когда о положении таких людей или семейств докладывали лорд-мэру, им всегда помогали.[171]
Однако в некоторых домах, даже и не очень бедных, хозяин отсылал жену и детей из города, увольнял слуг, если они у него были, а потом иногда, чтобы не входить в лишние расходы, запирался один в доме, где подчас и умирал без всякой помощи, в полном одиночестве.
Один мой знакомый сосед послал своего подмастерья, юнца лет восемнадцати, к задолжавшему ему лавочнику с Уайткросс-стрит в надежде получить деньги обратно. Парень подошел к дому и долго стучался в запертую дверь; и так как ему показалось, что кто-то ответил изнутри, он подождал, а потом снова стал стучаться; наконец, на третий раз, он услышал, что кто-то спускается по лестнице.
И вот к дверям подошел хозяин дома; на нем были штаны и желтая фланелевая куртка, ночные туфли на босу ногу и белый ночной колпак, а на лице, как сказал подмастерье, «лежала печать смерти».
— Ради чего ты побеспокоил меня? — спросил лавочник, открыв дверь.
Парень, хоть и немного напуганный, объяснил:
— Я пришел от такого-то, хозяин прислал меня за деньгами — какими, вы сами знаете.
— Хорошо, мой мальчик, — ответил живой мертвец, — загляни на обратном пути в Крипплгейтскую церковь и попроси их звонить в колокол. — С этими словами он закрыл дверь, поднялся наверх и умер в тот же день, — да что там, в тот же час после его ухода. Обо всем этом рассказал мне сам молодой человек, так что у меня есть все основания этому верить. Произошло же это, когда чума еще не разгулялась в полную силу. Полагаю, что это случилось в конце июня; тогда еще не разъезжали погребальные телеги и по усопшим звонили в колокола, чего к июлю уже не делали, во всяком случае, в этом приходе, так как к 25 июля в неделю умирало по 550 человек и более, и хоронить по всей форме, будь то богатые или бедные, уже не было никакой возможности.
