А теперь мне хотелось бы сделать несколько замечаний, возможно, полезных для читателей, если им выпадет на долю столкнуться с подобным ужасным испытанием. 1) Зараза обычно проникала в дома через слуг, которых посылали за всем необходимым, а именно: за пищей, лекарствами, к булочнику, лавочнику, в пивную и прочее; волей-неволей ходя по улицам, заглядывая в магазины, на рынки и в тому подобные места, слуги нет-нет, да встречались с больными людьми, подхватывали их зловонное дыхание и несли его домой, в семью. 2) Большим упущением было то, что в таком огромном городе существовал лишь один чумной барак: ведь будь в нем вместо одного барака за Банхилл-Филдс,[156] где могло разместиться не более двухсот-трехсот человек, несколько чумных бараков, рассчитанных каждый на тысячу человек, да так, чтобы там не приходилось лежать по двое в одной кровати и не стояло по две койки в одной палате, и если бы каждый хозяин дома, обнаружив, что его слуга заболел, должен был бы отослать его в ближайший чумной барак (с его согласия, разумеется, а многие были на это согласны), и если бы наблюдатели поступали таким же образом с бедняками, когда те подхватывали заразу, повторяю, если бы все это делалось в тех случаях, когда люди соглашались на это добровольно (никак не иначе!), вместо того чтобы запирать дома, то убежден теперь, как и тогда, что погибло бы на несколько тысяч меньше народу. Ведь было замечено, — и я могу привести несколько случаев только из того, что мне было лично известно, — если заболевшего слугу или отсылали куда-либо, или остальные переселялись в другое место, то семья таким образом спасалась, тогда как, если дом запирали, когда в нем кто-то заболевал, погибали все члены семьи, и погребальщикам приходилось заходить внутрь, чтобы вынести трупы, так как некому было даже поднести их к дверям. 3) Это приводит меня к бесспорному выводу, что болезнь распространялась при помощи инфекции, то есть при посредстве определенных токов воздуха или испарений, которые врачи называют «миазмами»; они распространяются через дыхание, или пот, или через нарывы больных, или еще каким-то способом, неизвестным даже врачам, при котором миазмы воздействуют на каждого, подошедшего к больному на определенное расстояние, немедленно проникают в жизненные органы здоровых людей, выделяют в крови определенный фермент и приводят людей в крайне возбужденное состояние; и так только что заразившиеся передают тем же путем заразу другим. Могу привести несколько примеров, которые убедят всякого, кто хоть раз над этим задумывался; не без удивления узнал я, что теперь, когда мор прекратился, некоторые утверждают, что это был Гром Небесный, который прямо разил того или иного человека, других же не трогал, — к подобным утверждениям отношусь я с презрением и считаю их порождением невежества и религиозной экзальтации; то же могу сказать и про мнение, высказывавшееся некоторыми, будто зараза переносится только по воздуху с помощью насекомых или каких-то невидимых существ, которые попадают в организм с дыханием или даже через поры, и далее выделяют очень сильный яд или откладывают ядовитые яйца, которые попадают в кровь и таким образом отравляют организм; все эти рассуждения полны ученых благоглупостей, что неоднократно подтверждалось на опыте; но я еще поговорю об этом более подробно в другом месте.
Здесь же скажу, что ничто не было столь пагубно для обитателей города, как их же собственная лень и нерадивость, когда, уже предупрежденные о том, что грядет испытание, они не озаботились запастись продовольствием и другими необходимыми вещами, имея которые могли бы жить уединенно, не покидая собственных домов, как некоторые и делали; причем эти люди своей предусмотрительностью, как я уже говорил, в большинстве случаев убереглись от опасности.
Да и очерствели люди настолько, что не стеснялись, как это было вначале, заговаривать с другими, когда болезнь настигала их, нет, — хотя они и прекрасно знали, что больны.
Признаюсь, я был одним из тех непредусмотрительных, кто не имел никаких запасов, так что слуги мои были вынуждены выходить за каждой пустяковой покупкой в пенни и даже в полпенни, как это было и до чумы; так продолжалось и после того, как я на опыте убедился в собственной глупости; поумнел я с таким опозданием, что еле успел обеспечить себя на месяц самым необходимым.
Мои домочадцы состояли лишь из старушки, которая вела хозяйство, горничной и двух подмастерьев;[157] по мере того как чума набирала силу в наших кварталах, я стал с грустью размышлять о том, что делать и как себя вести. Мрачные картины, наблюдаемые на улице, куда бы я ни шел, переполняли меня ужасом и страхом заразы, который и сам по себе был ужасен, особенно вот в каком отношении. Вздутия, обычно на шее и в паху, когда затвердевали и не прорывались, становились столь болезненными, что могли сравняться лишь с самой изощренной пыткою; некоторые, не в силах выносить мучений, выбрасывались из окон, или стрелялись, или кончали с собой еще каким-нибудь способом; я видел несколько таких трупов. Другие, не в силах сдержаться, заглушали боль безумным воем; и столь громкие и жалобные крики раздавались на улицах, что кровь стыла в жилах, особенно если учесть, что та же кара могла в любой момент пасть и на твою голову.
Не могу не признаться, что решимости у меня теперь сильно поубавилось; сердце уходило в пятки, и я горько оплакивал собственное безрассудство. Когда, выходя на улицу, я сталкивался со сценами, которые только что описал, повторяю, я горько оплакивал свое безрассудное решение остаться в городе. Часто жалел я о том, что предпочел остаться и не уехал с братом и его семьей.
Запуганный всеми этими жуткими картинами, я иногда возвращался домой с решением больше не показываться на улице; временами я в течение трех-четырех дней придерживался принятого решения, проводил время в истовых выражениях благодарности за свое здравие и здравие моих домочадцев, в самом покаянном настроении ежедневно взывая к Богу, служа Ему постом, самоуничижением и благочестивыми размышлениями. В эти же периоды я читал книги и вел свои записи, помечая все, что ежедневно со мною случалось, на основе которых впоследствии я написал большую часть сего труда[158] прежде всего ту, где повествуется о внешних событиях. Что же касается моих размышлений, то оставляю их для личного пользования и надеюсь, что они не будут обнародованы ни при каких обстоятельствах.
Записал я и еще одни размышления[159] — на темы божественные: это мысли, которые в то время приходили мне в голову и были для меня большим подспорьем, но едва ли другим они пригодятся, так что не буду более упоминать о них.
Был у меня близкий друг — доктор по фамилии Хитт;[160] я частенько посещал его в те мрачные дни и весьма благодарен ему за советы и указания, как лучше уберечься от заразы, когда ходишь по улицам (а он заметил, что я нередко это делаю), и что держать во рту, когда выходишь из дома. Он тоже довольно часто навещал меня, и, так как был он таким же хорошим христианином, как и хорошим врачом, беседы с ним были великой поддержкой для меня в самые страшные времена.
Было начало августа, и чума жутко свирепствовала в тех местах, где я жил; доктор Хитт, зайдя навестить меня и обнаружив, что я столь часто решаюсь выходить на улицу, пылко убеждал меня запереться в доме вместе с домочадцами и никому не разрешать выходить; наглухо закрыть все окна и ставни, опустить занавеси и ни при каких обстоятельствах не открывать их; но до того хорошенько прокурить те комнаты, где окно или дверь пришлось бы открывать, используя для этого смолу, серу, порох и тому подобное; так мы и поступили; но, поскольку у меня не было запаса провизии для столь уединенного житья, полностью запереться в доме было невозможно. Однако я попытался, хоть и с большим опозданием, сделать кое-какие приготовления, прежде всего, запастись всем необходимым для выпечки хлеба и приготовления пива; я пошел и купил два мешка муки, так что в течение нескольких недель мы выпекали хлеб сами, в печке; потом я купил солоду и наварил столько пива, сколько поместилось в имевшихся у меня бочонках,[161] то есть недель на пять-шесть; я также сделал запас подсоленного масла и чеширского сыра;[162] вот только мяса у меня не было, а чума так свирепствовала среди мясников и на бойнях, на противоположной стороне нашей улицы, где они жили, что ходить туда было опасно.
