Славский принимал активное участие в отыскании «вражеского очага», хотя в душе признавался самому себе, что на «гражданке» было попроще. Противник был налицо. За речкой или за бугорком. А тут ищи-свищи. И рубить некого: вокруг все вроде свои. А вот «вражеский» канал найти не можем…

Вскоре аэрозоли появились и в помещениях чистой зоны. Аварийный канал искали все: физики, технологи, механики. Нашли его по косвенным признакам. Оказался № 17–20. Из-за неисправности дроссельного клапана или по чьей-то небрежности в канал подавался все это время заниженный расход воды холостого хода. А сигнальный блок расходомера № 17–20 барахлил и не подавал признаков жизни.

О состоянии урановых блоков в канале можно было только гадать. Как ни жаль было расставаться почти с целым центнером вхолостую растраченного урана, Курчатов приказал немедленно разгрузить аварийный канал. Однако в разгрузочный бункер разгрузились лишь легкие авиалевые блочки нижней «подушки».

Урановые блочки не падали вниз под собственным весом по закону гравитации Доллежаля: они зависли в трубе.

Снова собрались в кабинете для обсуждения дальнейших действий. Положение крайне неприятное: через сутки после выхода на проектную мощность котел аварийно остановлен! И главное, что делать дальше с каналом № 17–20?

Славский предложил стукнуть хорошенько («от души») по столбу блочков сверху каким-либо тяжелым предметом и таким образом пробить канал, вытолкнув в бункер зависшие блочки.

— Все будет хорошо! — уверял Ефим Павлович. — Надо только покрепче ударить противника во фронт.

Идея была непорочной: стоило попробовать!

Механики мигом собрали металлическую штангу соответствующего диаметра, весом в 50 кг и общей длиной 25 метров. Нижнюю часть этой «пешни» чуть расплющили. Один конец подвесили на кран, другой — опустили в открытую горловину канала. Из неё бил невидимый поток радиоактивных лучей. Дозиметрист пытался замерить прибором гамма-фон около ячейки, но рабочие сердито отгоняли его в сторону, чтобы не мешал работать. Вокруг ячейки кольцом собрались начальники, которые дружно и авторитетно советовали рабочим, как ударить посильнее, «не разломав при этом на части весь остальной котел». Но механики слушали команды только своего бригадира Гусева.

Они подхватили пешню в три пары рук на уровне живота, по команде бригадира приподняли её сантиметров на тридцать и опустили с усилием вниз, добавляя ускорение и увеличивая силу удара.

— И-и-и, пошел! — командовал Гусев. — Еще раз подняли… Вира… Еще раз и-и-и… пошел!

Полчаса, сменяя усталых рабочих, Гусев хрипло командовал: «Пошел! Пошел!» Однако пешня упорно не проваливалась в глубину канала. Урановые блочки застряли намертво.

— Упирается, гад, — произнес с досадой Гусев, — козел упрямый!

Операцию пробивки прекратили в связи с её очевидной бесперспективностью. Снова засели в кабинете за чашкой чая. Что делать дальше? Сообщать ли в Москву? Теперь уже всем было понятно, что от недостаточного охлаждения урановые блочки не просто деформировались, распухли и застряли в технологической трубе. По всей видимости, они расплавились и спеклись с трубой. А вполне возможно, и сама труба прожжена в некоторых местах так, что расплавленный уран сварился с окружающим графитом.

Какой-то умник предложил плюнуть на этот один «испорченный» канал и повышенный радиационный фон в здании. Работу продолжать так, как будто вообще ничего не произошло, и в Москву не сообщать:

— Дотянем как-нибудь до первой массовой выгрузки, а там разберемся заодно и с дефектным 17–20.

На него яростно зашикали физики и технологи. Такой «легкий» вариант решения проблемы был принципиально невозможен и технически недопустим. И дело даже не в неминуемом переоблучении всего эксплуатационного персонала. Расплавленный уран может поджечь окружающий графит, а это чревато катастрофой.

Ефим Павлович выдвинул свежую идею, которую лаконично сформулировал так:

— Не хочет вниз — давайте попробуем вверх!

Предложение мгновенно расшифровали: мощным подъемным краном в зале надо попытаться выдернуть из графитовой кладки технологическую трубу вместе с застрявшими в ней блочками.

Предложение было сомнительным, но всё равно стоило попробовать. Чем черт не шутит? Вдруг да получится.

Труба во время тяги может оборваться, и тогда при извлечении её обрубка на «пятачок» могут высыпаться и сами блочки, и всякая радиоактивная труха. Теперь эти урановые блочки уже далеко не мирные серебристые игрушки, а смертельная опасность. Наступишь ногой в ботинке — останешься без ступни.

Такую операцию по извлечению канала можно было производить, удалив весь персонал из центрального зала, а крановщика поместив за бетонную защиту со свинцовым иллюминатором.

Попробовали. Сорокатонный мощный подъемный кран отключался из-за непосильной для него нагрузки. Вырвать «гнилой ноющий зуб» не удалось. Остановка котла продлевалась на неопределенный срок.

В Москву докладывал Музруков. Он сообщил об аварийной остановке реактора примерно на трое суток. В столице восприняли доклад крайне неодобрительно. Требовали сокращения простоя, скорейшего накопления плутония в соответствии с уже утвержденным правительственным планом. Музруков упрямо повторил: «Трое суток!» Предстояло высверлить весь десятиметровый урановый столб. Вручную или приладив мощный сверлильный станок. Другого выхода не было.

На следующий день необходимые сверла и фрезы были доставлены в зону самолетом.

Началась тяжелая и очень «грязная» операция по рассверловке активного урана.

Сменные сверла на удлиняющих штангах периодически поднимали, а образовавшийся в ячейке порошок извлекали различными захватными приспособлениями. Весь этот радиоактивный порошок надо было вручную топить в водяном отстойном бассейне, смонтированном в углу центрального зала. Допустимая разовая («аварийная») доза облучения персонала была установлена специальным приказом Музрукова: 25 рентген.

Были приняты дополнительные меры безопасности. Каждому работающему в зале выдавали спецодежду: комбинезон, ботинки, марлевую повязку для защиты дыхательных путей. Доза облучения контролировалась с помощью индивидуального фотопленочного дозиметра («карандаша»).

Работа каждого входящего в зал состояла из нескольких элементарных действий: отключить или включить станок, смыть струей воды рассыпанный по полу активный порошок, добежать с захватом до водяного бассейна и высыпать в него урановую грязь, переставить металлические корыта и т. д. Каждому отводилось на выполнение задания несколько минут. Уже на четвертый день весь персонал реактора выбрал установленную норму облучения. Часть рабочих пошла по второму кругу. Затем в ход пошли солдаты строительных батальонов. Рассматривался вопрос об использовании заключенных, но предложение было забраковано по режимным соображениям. Работой в сменах руководили начальники смен, докладывая периодически в штаб о результатах проходки.

По мере продвижения сверла в глубь канала, на метр, два, пять — Курчатов или Музруков докладывали в Москву.

Из Спецкомитета и ПСУ все время настаивали на ускорении аварийных работ. Спрашивали, что для этого дополнительно нужно? Чем помочь? А, по сути дела, ускорить эту однообразную, круглосуточную работу было невозможно, поскольку рассверловка велась безостановочно.

Через десять дней, 30 июня 1948 года, сверло проткнуло насквозь графитовый котел. После спешной отмывки от радиоактивной пыли центрального зала пуск реактора «А» состоялся заново.

Курчатов отоспался сутки и вместе со своим телохранителем Дмитрием Переверзевым выехал в Москву для отчета в Спецкомитете. Летать на самолете Игорю Васильевичу «во избежание трагических случайностей» с некоторых пор было категорически запрещено.

Из протокола № 66 заседания Специального комитета: