Тем временем Гиацинта полностью овладела собой.
— Довольно, графиня, — проговорила она твердо. — Мы не забыли ваших происков, мы не забыли вашего нападения на принца Удо. Я приказываю вам оставаться во дворце до тех пор, пока мы не решим, что с вами делать.
Бельвейн кротко опустила глаза.
— Повинуюсь приказаниям вашего высочества. Когда я понадоблюсь вашему высочеству, вы найдете меня в саду.
Она бросила еще один мимолетный взгляд на принца и удалилась.
— Я ее просто ненавижу, — сказала Гиацинта. — Что мы с ней сделаем?
— Я думаю, сначала мне следует поговорить с ней самому. Не сомневаюсь, мне удастся вытянуть из нее подробности заговора. В нем могут быть замешаны знатные люди, и в этом случае необходимо действовать с особой осторожностью. С другой стороны, может быть, она просто ошибалась…
— Вы считаете, что она просто ошибалась, когда превращала вас в…
Удо поспешно поднял руку.
— Я это отлично помню. Будьте уверены, она свое получит. Покажите мне дорогу в ее сад.
Гиацинта уже не знала, что и думать о своем госте. Когда она впервые увидела его в человеческом облике, контраст с прежней внешностью был столь разителен, что он показался ей почти тем самым принцем из ее снов. Но каждая следующая минута приносила разочарование: лицо слишком тяжелое, манеры слишком напыщенные, а в недалеком будущем он наверняка растолстеет.
Более того, он вел себя излишне самоуверенно. Принцесса, конечно, нуждалась в его помощи, но не до такой степени, чтобы он хозяйничал в доме, как вздумается.
А Удо, предчувствуя увлекательный день, направился в сад графини. Он уже бывал здесь раньше, но сейчас сад показался ему намного красивее, а женщина, вновь ожидавшая его появления, гораздо более привлекательной.
Бельвейн подвинулась, освободив место на скамье.
— Я всегда сочиняю в саду. Не знаю, как ваше высочество относится к поэзии…
— Чрезвычайно, — ответил Удо. — Сам я, правда, не пишу и не особенно много читал, но я от всего сердца восхищаюсь теми, кто… ээ… ею восхищается. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить о поэзии, графиня.
— Не для того? — удивилась графиня. — Но вашему высочеству, без сомнения, знакомы произведения Сахарино — величайшего из бардов Арабии.
— Сахарино… Как же, как же. Кровь за что-то, он, кто кто-то. Я хочу сказать, что это действительно прелестно. Но я должен побеседовать с вами о другом.
Кровь за кровь, и острый меч на крепкий щит.
Моя песня для того, кто ночью вскачь во мглу летит… —
мягким голосом процитировала графиня. — Это, возможно, самая драгоценная из жемчужин его творчества.
— Это оно! — восторженно вскричал Удо. — Я это знал! Я знал, только не мог… — Он внезапно оборвал сам себя, вспомнив, при каких обстоятельствах он не мог. Удо внушительно откашлялся и в третий раз объяснил, что целью его прихода отнюдь не являлась беседа о поэзии.
— Но мне кажется, что самая прекрасная его вещь — перебила графиня, спокойно пропуская его слова мимо ушей, — это ода к вашему высочеству на день совершеннолетия. Сейчас, минутку…
Неукротимый и прекрасный Принц восемнадцати годов
Отныне — это видно ясно — к великим подвигам готов.
А взор его и светел и суров,
Его краса и мужество в расцвете.
А ведь всего лишь восемнадцать лет назад
(По крайней мере, все так говорят)
Его еще и не было на свете.
Удо изобразил некоторое смущение и сказал, что эти придворные поэты — ужасные льстецы.
Если он рассчитывал на комплимент, то ошибся.
— Я не могу судить об этом, пока не узнаю вас как следует, — серьезно проговорила графиня, глядя ему в глаза. — А ваше высочество действительно такой… неукротимый?
— Я… ну, я… то есть… — Он неловко заерзал на скамье, чувствуя себя все менее неукротимым. Ему сразу следовало понять, что на такой вопрос лучше и не пытаться отвечать.
— Но ваше высочество не должны быть слишком уж неукротимы в отношении нас, бедных евралийцев…
Тут ему опять пришлось сказать, что он пришел для решительного объяснения и что графиня неверно оценила его намерения.
— О, простите меня, ваше высочество. А я была совершенно уверена, что вы хотите поделиться мыслями о прекрасном с родственной душой.
— Н-нет, — сказал Удо, — не совсем.
— Тогда в чем же дело? — воскликнула графиня.
Удо поднялся и выпрямился во весь рост. Он чувствовал, что пора наконец проявить твердость. Он отошел на несколько шагов и обернулся к графине, поставив локти на солнечные часы.
— Графиня, — начал он решительно, — десять дней назад, выехав в Евралию по приглашению принцессы, я внезапно подвергся…
— Одну минуту, — озабоченно прошептала графиня, вскочила, прихватив со скамьи подушечку, бросилась к принцу и подложила ему подушечку под локоть.
— Бедный, ему, наверное, так неудобно, — и скользнула обратно на скамью. Потом она села, уперев локти в колени и положила подбородок на руки, не сводя с принца восхищенного взгляда. — Вот теперь продолжайте, — еле слышно выдохнула она и приготовилась слушать.
Удо открыл было рот с намерением продолжать, но никак не мог подыскать нужных слов. Он чувствовал себя полным идиотом, стоя вот так — с локтем на этой подушечке, словно он собирался произнести публичную речь. Он посмотрел на подушечку, как будто ожидал увидеть рядом стакан с водой, а Бельвейн перехватила его взгляд и сделала вид, будто собирается бежать за стаканом. (Это было очень на нее похоже.) Удо в гневе отшвырнул подушечку («Осторожнее, мои розы!» — вскрикнула графиня) и сердито направился к ней. Бельвейн смотрела на него широко открытыми невинными глазами.
— Вы… вы… О, немедленно перестаньте смотреть так!
— Как? — спросила Бельвейн, продолжая смотреть так.
— Не делайте этого! — закричал Удо и пнул ногой подушечку. — Прекратите!
Она прекратила.
— Вы знаете, — произнесла она кокетливо, — а я вас немного боюсь, когда вы сердитесь.
— Я сержусь. Я очень сержусь. Я страшно разгневан.
— Я так и думала, что вы рассердитесь. — Она вздохнула.
— И вам очень хорошо известно, почему.
Графиня кивнула.
— Это все мой ужасный характер. Стоит мне выйти из себя, и я могу натворить Бог знает что.
Она снова вздохнула и в раскаянии потупила взор.
— Ну, вам не следовало бы… — неловко начал Удо.
— Видите ли, принц, мне всегда казалось, что мужчины относятся к женщинам слишком уж свысока и что это несправедливо. Вот и на этот раз мне стала невыносимой мысль о том, что мы, женщины, не можем управлять страной сами — даже некоторое время — и что нужно звать на помощь мужчину. — Она застенчиво взглянула на принца. — Правда, я тогда не знала, какой это мужчина, но теперь…
Вдруг она умоляюще простерла руки к Удо:
— Останьтесь с нами, принц Удо, и помогите нам! Мужчины так умны, так храбры, так… великодушны. Им неведомо это мелочное чувство мстительности, присущее женщинам.
— Помилуйте, графиня… мы… ээ… вы… ээ… конечно, в том, что вы говорите, много правды, и я…
— Не могли бы вы снова присесть, принц?
Удо сел рядом с ней.
— А теперь давайте обсудим все это спокойно, как старые друзья.
— Конечно, — начал Удо, — я вас понимаю. Вы меня никогда не видели, ничего обо мне не знали — для вас я был просто одним из мужчин.
— Я немного узнала вас, когда вы приехали. Внешняя… маска не могла скрыть отваги и достоинства. Но даже если бы у меня была возможность вернуть вам прежний облик, я думаю, что побоялась бы это сделать, потому что никак не предполагала, что вы настолько добры и великодушны.
Все выглядело так, словно было совершенно очевидно, что принц ее уже простил. Когда очень красивая женщина благодарит вас за то, что вы ей еще не дали, джентльмену остается только одно. Удо успокаивающе похлопал графиню по руке.
