После обмена мнениями и докладами, Фёдоров направился к выходу. Его придержал Голощёков.
— Завернём ко мне, Сеня! Ну, не дуйся, как мышь на крупу. Да и буран приутихнет…
— Айда!
Яков Тимофеевич располагался в просторной комнате. Опрятный двухтумбовый стол. Два телефона на подставке с витыми ножками. Портреты Дзержинского и Ленина…
Голощёков помог Фёдорову снять шинель: портупея застряла под погоном. Усадил его в кресло.
— Никакие слова изменить ничего не в силах, Сеня! Одно средство превозмочь боль — побороть свою слабость.
После стычки по поводу Заиграевой Фёдоров чувствовал себя с Голощёковым стеснительно, словно напроказивший школьник перед наставником. И не потому, что был неправ, — в этом Семён Макарович не раскаивался: ему было неуютно сознавать, что старший лейтенант полон рвения, как будто бы ничего предосудительного он не совершал.
Голощёков воспринял молчание Фёдорова за знак примирения.
— Время и мужество — целители и утешители, — продолжил он негромко. — Не посчитай за банальность. Так оно и есть в жизни. Сам пережил. Отец погиб в июле сорок первого, под Смоленском. Не трави, Сеня, себя!
Пили крепкий ароматный чай. Окно секла снежная крупа. Бешеный ветер крушил что-то на железной крыше казённого особняка на пологом холме.
Фёдоров прислушивался к тихому голосу сослуживца, к буйным наружным звукам, посматривал, как обиходил комнату Яков Тимофеевич, и проникался чувством прощения. Ровным голосом спросил хозяина:
— Что даёт наблюдение за поднадзорными?
— Выпивают втихаря. — Голощёков враспояску прошёл к вешалке, достал расчатую пачку «Золотого руна», набил трубку и закурил. — Ничего конкретного пока не установлено.
— Шофёра Ступу перебросили на транспортировку взрывгруза. Теперь бить мне казенные сапоги пехтурой, как ты и предрекал. По-дружески прошу: оставь в покое Заиграеву!
— Каток покатился, Сеня! Теперь всё в руках Чугунова…
— Спасибочко за чай, Яков Тимофеевич! — От последних слов Голощёкова настроение Фёдорова помрачнело.
Спал военный городок. Спал посёлок железнодорожников. Встретился парный патруль. Присветили ручным фонариком. Откозыряли капитану. Дома Фёдоров долго стучал в калитку. За хозяйкой такого прежде не замечалось: калитка на запоре! Скворечня на шесте раскачивалась в завихрениях бурана. Лаяла Найда.
— Семён Макарович? — кричала Маргарита Павловна.
— Собственной персоной!
— Счас… — Хозяйка в густом месиве снега и лёгкого песка, срываемого ветром с барханов, не признала сразу постояльца.
— Собрался уж уходить! — Фёдоров протиснулся в калитку, заметённую бураном, задвинул засов.
— Варнаки шастают. Перво дело — замок!
— Замок — от честных людей. Бесчестного никакой запор не остановит. В милицию надо!
Поднимаясь в сени, Маргарите Павловна придержала шубейку, сползавшую с плеч, осудила:
— Ноне у милиции каша во рту замерзает! Пугнули сами — вся милиция. Тебе, Макарыч, конверт тама-ка…
Письмо от тестя, из Куйбышева:
«Игорек спрашивает про маму. Что отвечать ребёнку? Эх! Тебе, понятно, не легче, но ты при боевом деле. Надо пересилить боль свою. Сеня…».
Тесть переслал соболезнующее послание однополчан Людмилы:
«…Подразделение передислоцировалось на запад. В трёх грузовиках. Откуда ни возьмись, фрицевские танки. Расстреливали из пушек и пулемётов в упор. Ваша жена, наш боевой товарищ, бросила гранату под гусеницу… Разделяем Ваше горе, скорбим вместе с Вами. Она была смелой до отчаянности. Можете гордиться ею! Схоронили на польской земле в тот день 29 замечательных ребят. И Людмилу. С воинскими почестями положили в братскую могилу. Рядом с шоссе на Краков. Силы духа Вам и личного мужества!
Замполит роты Н. Каштанов».
— Чай напрел, Макарыч! — позвала хозяйка.
Почаёвничав в подавленном настроении, Фёдоров извинился перед Маргаритой Павловной и, облачившись в сырую шинель, направился в штаб батальона. Тревога гнала его в снежную тьму. Буран слепил глаза, переметал дороги. Ему невыносимо тяжко было привыкать к мысли: Людмилы нет и не будет! И служба идёт нескладно. Намерение дезинформацией вызвать агента на активные поступки пока не дало результата…
В коридоре штаба Фёдоров неожиданно увидел майора Васина. Шинель и серая ушанка были в снежинках. Видимо, с ночного поезда только что пришёл. Дня три назад Семён Макарович проводил майора в Читу. «Не даёт покоя и ему наш агент!» — догадался Фёдоров. Поздоровались.
— Не спится, Семён Макарович?
— А-а-а, какой тут сон! — Фёдоров бросил пальцы за ремень.
— Погода не для сна. Забуранило в Забайкалье. — Васин опустил портфель на пол и сел на деревянный диван в коридоре. — Погодка в самый раз для пакостников!
— И повод для воровских дел имеется. Красный Октябрь для наших противников — кумач для быка! — Фёдоров опирался о спинку дивана. В глазах его читались боль и безнадёжность. Васин видел удручённое состояние коллеги.
— Печаль свою не превращайте, Семён Макарович, в мировую скорбь. Ты извини, пожалуйста, за такие шершавые речи. У генерала сын погиб, сам знаешь. У Голощёкова — отец…
— Не могу, Климент Захарович! Похлопочите, чтобы отослали меня на фронт! Смутно на душе…
— Держись, мужик! Утешать не стану — это пустые звуки… Думай о деле — тут утоление наших болей.
— Не по себе мне, Климент Захарович. Какое-то предчувствие воротит душу. Знаете, как перед бедой! — Фёдоров сел обок Васина, расстегнул шинель, рядом положил ушанку. — Покойный отец говаривал: «И грабли раз в году стреляют!».
— Считаешь, погода ему в масть?
— Ящики перегружают прилюдно в тупике. Автомашины снуют от вагонов до артиллерийских складов… Заманчиво, чёрт его дери!
— Голощёков надежную охрану выставил, как считаешь? — забеспокоился Васин. — Оцепление частое? Если что, не провороним?..
— Всего в жизни не предусмотришь, Климент Захарович… Каждое дело — на свой манер! — Фёдоров тёр виски пальцами.
Климент Захарович не открылся в своём неизбывном горе. Он потерял жену. И тосковал по ней. И частые хвори его — от тоски. Вечерами в своей холостяцкой квартире в Чите ждал, что кто-то позвонит ему в дверь. И этот «кто-то» будет она. Но такого звонка всё не было. Пять лет нет такого сигнала. Ушла в темноту и — ни слуху, ни духу. Так часто оборачивается судьба разведчика. Климент Захарович знал это по службе. Но с личной участью никак не мог смириться! И для Васина самым верным другом стала работа. В редкие свободные часы он жил в тягостном одиночестве…
— Не пора ли нам пора, что мы делали вчера? — нарушил тишину Васин. — Веки сами слипаются. Пусть Голощёков самолично ловит шпиона! Доверим ему такой пустяк…
Климент Захарович подхватил пухлый портфель и ушёл в комнату для приезжих. Фёдоров подался в оперпункт «Смерша». Укрывшись шинелью, задремал на диване. Подняли его донкающие звуки. Тутукал маневровый паровоз. На гарнизонной пожарной каланче надрывно донкал колокол:
— Тревога!
Из штаба выскочили вместе с Васиным. Первая мысль: где? Засеянное снежинками небо бордово светилось над воинской веткой.
На ветке новостройки, где на ночь были оставлены неразгруженные вагоны, полыхало пламя, озаряя округу багрянцем.
— Разрядный груз! — кричал составитель поездов, сигналя фонарём с красным огнём. — Не приближайтесь!
Возле колеи суетился солдат в куцей шинели. Поблёскивал штык его винтовки. Другой военный в ватнике спускался к пути от сосен. Размахивал рукой с наганом. Помощник машиниста «маневрушки» раскатывал брезентовый шланг, прикрывая лицо локтем. В отдалении слышались звуки пожарной машины…
На пригорке, в густом бору, прятался Зверев. Отблески пламени плясали на деревьях и стволы сосен чудились отлитыми из красной меди. По расчётам урядника, огонь должен вот-вот поднять на воздух содержимое вагона. От станции бежали солдаты. В пелене бурана и красных отсветах пожара они представлялись великанами. Повизгивала сторожевая овчарка. Раздавались команды:
