Омыв руки, Тачибана опустился за столик. Позвонил в колокольчик. Явился китаец в белой блузе, переломился пополам в ожидании приказаний. Корэхито распорядился подать ему скияки — тонко нарезанную жареную говядину, приправленную овощами и соевым соусом. И обязательное блюдо «Национальный флаг». В центре подноса с белым рисом выложены кружки красной моркови — флаг Страны Восходящего Солнца…

Корэхито не какой-то «собственник солнца», как русский эмигрант, который весь день бродит в поисках занятий и подачки, а с темнотой укладывается спать на тепловой трассе или, в лучшем случае, отправляется на ту сторону Модягоу в китайскую ночлежку или солдатскую казарму, а офицер императорской армии и может позволить себе питаться по своему вкусу, как приличествует капитану разведки генштаба воинов микадо.

Орудуя уверенно палочками, Корэхито разрушил белый круг на «Национальном флаге», пожевал крупинки риса. Маленькими глотками отпил из стаканчика горячее сакэ и с удовлетворением отметил тёплый ток, разливавшийся по телу, оттесняя озноб.

Разомлев от сытной еды и приятного сакэ «Белый журавль», Корэхито размышлял о положении в Харбине. Взвесив все «за» и «против», он уверовал в свои предположения: полковник Киото покровительствует армянину Наголяну только из корыстных побуждений! Капитал приносит дивиденды семейству полковника. При удобном случае, стоит, наверное, поделиться наблюдениями в разведотделе штаба Квантунской армии…

В контору нотариуса Труфанова вошли два китайских солдата в светло-серых одеждах и картузах с красными околышами. Замерли по обе стороны двери. Возглавлявший их офицер в серо-голубом мундире без позволения сел в кресло для посетителей.

— Нинь-хао! — Леонид Иванович вышел из-за барьера своего бюро, поклонился, стягивая с рукавов налокотники, отложил в сторону пенсне. — Чем обязан, господа?

— Как ваша драгоценная фамилия? — Офицер утробно рыгнул. У китайцев это считалось признаком хорошего тона: угостили, мол на славу!

Труфанов вырос и воспитался в обстановке харбинского общества и хорошо знал правила здешнего обихода. Ответил, как положено в данном случае:

— Моя дешёвая фамилия Труфанов, — И вновь наклонил голову.

— Игонян! — насупился офицер. — Твоя вредный! Ходи участок!

Перебирая в памяти встречи последних дней, вспоминая прегрешения минувшего, Леонид Иванович не находил в своём поведении ничего такого, что могло быть расценено властью как нарушение закона. Объясняться с офицером не стал: в полицейском участке всё выяснится! Задёрнул шторки среднего окна…

Накануне Труфанов рассчитал клерка-японца Никагомицу за нерадивость и слишком неумеренное любопытство. Нотариус заметил, что служащий заглядывал в тетрадки, оставленные отцом на сохранение и опрометчиво не закрытые им в сейф. Помощник оскалил зубы: «Русская собака, попомнишь меня!». Не он ли наплёл что-то японцам? Инспектор на Полицейской улице был хорошим знакомым Труфанову и нотариус полагал уладить недоразумение без осложнений. Но стража конвоировала его на Таможенную — там обосновались японские жандармы.

Шагали по середине Китайской улицы. По бокам — солдаты с короткими винтовками. Офицер двигался по тротуару.

Труфанову обычно нравилось толкаться в толпе, запружавшей улицы Пристани. Он чувствовал себя уверенно — город русского облика! Оазис России среди Захинганских плоскогорий, островок славянского духа на Сунгари. Добротные дома, слаженные умелыми руками. Церкви и храмы. Говор типично московский, «аканье» на всяком углу. И одежды европейского покроя. Всё это принималось Труфановым как незыблемая данность. Как в Чите или Подмосковье, или в Казани, где отец начинал службу священника. И вишнёвые палисадники с мальвами и георгинами, и дворики с запахами укропа и спелых яблок, и утренние перебранки соседок…

— Твоя ходи! — Солдат ткнул стволом задумавшегося нотариуса. Задержался офицер, зло зыркнув на Труфанова.

На пересечении Путевой улицы к Труфанову подбежал китаец.

— Капитана, где тут вода бросай? — Торопливо начал расстёгивать ширинку широких штанов: ему нужна была уборная! Труфанов узнал в спрашивающем хозяина фанзы возле Иверского собора, там некогда справлял службу отец.

— Цу! — крикнул офицер с тротуара.

— Ни на-бень куй? — семенил рядом прохожий, делая вид, что вот-вот обмочится.

— В зиндан ведут! Во шан зиндан куй! — Труфанов обрадовался: есть свидетель, который наверняка сообщит Наголяну о происшествии.

— Куня твоя еси? Сеза еси?

— Куня осталась дома. Девочка Нина.

— Шанго! Сё-сё, капитана! — Китаец свернул в подворотню и начал «вода бросай».

Скопцев возвращался в посёлок Модягоувку с угрюмым лицом. Ягупкин волынит: «Отчётные документы на проверке». В «Союзе резервистов» поцапался с мордастым чиновником из-за пособия и расплаты за дни отлучки из Харбина по делам сотника. Кинули гроши, как нищему. Наведался в артель грузчиков — новая осечка. За неявку на работу выхерили из списка!.. Ягупкин сперва наплёл напраслину насчёт измены и тут же лисой: «Славный сын казачьего войска!». Он, Платон Артамонович, сын русского купца, имевшего тысячи капитала, бродит по китайскому городу с протянутой рукой, уподобившись последнему попрошайке! Артельщики дали понять: с белогвардейским начальством якшаешься, вхож в клуб фашистов — разминёмся по-доброму!

Белёный мелом домик-фанза с палисадником в тихом кривом переулке над горным ручьем для Скопцева стал желанным, словно плотик для утопающего в море. Солнце билось в двух окнах вдовьей избы. Он юркнул за калитку с оглядкой. Ему почудилось в предвечерней дымке, что на перекрёстке со стороны пустыря маячит человек в серой шинели и шапке с красной полосой по диагонали на меховой опушке. Точь-в-точь большевик, который под Читой срубил двух казаков, но попался на пику Скопцева…

Платон Артамонович выглянул за калитку, как застигнутый воришка. В начале переулка кто-то широко шагал, задрав голову в шапке и высматривая номера домов. Захолодело под ложечкой: комиссар ищет его, Скопцева! Острое чувство рискованного любопытства удерживало в проёме калитки. Платон Артамонович различил в садике углового каменного дома низкорослый тополь. Ветер колыхал его полуобнажённый стан с жёлто-красными ветками наверху.

— Тьфу, зараза! — Скопцев вздрогнул от тычка Занды в его колени.

Ветер из долины хлопал неплотно закрытыми воротцами в огород. Платон Артамонович набросил проволочную петлю на стояк, потрогал решётку дверец — надёжно. Похрюкивала свинья в хлевке.

Варвара Акимовна приняла от него лёгкий плащ и картуз. Унесла за деревянную перегородку.

— Приветили, небось, как желанного героя? — Она приглаживала седоватые волосы под белым с чёрными горошинами платочком.

— Держи карман шире! — Платон Артамонович стянул тесные ботинки и с наслаждением топтался на жёлтых циновках.

— А долго чё?

— Народищу — не протолкаться! — Он повесил на спинку венского стула свой новый пиджак. — Потом обдало, пока всех и вся обошёл.

— Душ заправлен, Платошка!

В сенях пахло укропом и чесноком. Скопцев укрылся в закутке — зашуршали струи тёплой воды.

Варвара Акимовна обрабатывала огород. Капуста и картошка, огурцы и томаты хорошо родились. Зелень почти круглый год на столе. Зимами вышивала, вязала, плела дорожки и половички из старых тряпок. После гибели Егора Усова она запустила лавчонку, а затем продала её. Присоседился казак Скопцев. Сильные руки, могучие плечи, умение крестьянствовать, приторговывать — чем не пара?.. Он возил удобрения на огород в тележке, окапывал кусты картошки, чинил забор и постройки. Закатав рукава, белил кухню или колол дрова, щепал лучину для самовара, ворчал по-домашнему: «Подай кухонный нож! У-у-у, неповоротливая! И за что я тебя жалею?». Варваре Акимовне в такие дни казалось: «Есть семья. Есть мужчина в доме!». Он обнимал её волосатыми с рыжинками руками и она готова была простить ему пьянки, дебоши в фанзе Смирнова, долгие отлучки по не известным ей делам. Теплила надежду: бросит пить, наступит день, когда устроится на приличную службу, заживут по-семейному, как другие русские в посёлке Модягоу…